— Это все наши…
Священник выглядит молодо, редкая бородка еле прикрывает узкий своевольный подбородок, высокий лоб, бледная кожа, тонкогубый широкий рот, чуть впалые щеки. Скуфейка сдвинута к затылку.
— Ваши?
— Да, — священник кивает. — Их поубивали во время второй войны. Первая была в девяностых. Они лежат там, — он поворачивается так, словно страдает радикулитом, тяжело, всем плотным, мускулистым телом. — За церковью. Их отпевал отец Паисий. До того как впал в детство. Для этих места уже не хватило.
— Их отпевали вы?
— Да.
— Кто с кем воевал?
— Те, которые за церковью, между собой. Эти — он кивает на новые могилы — с теми, кто решил поделить то, что было уже поделено. Или — хотели отнять. Значения это не имеет. Никакого. Смерть прибрала всех.
— Кто победил?
— Эти проиграли.
— А у победителей совсем не было потерь? Или победители и побежденные лежат вместе?
— Вместе. Здесь все равны.
Могил здесь около двадцати—двадцати пяти. Большие потери для маленького городка. На черном могильном камне ближайшей ко мне могилы выгравирован в полный рост молодой человек в костюме, в расстегнутой почти до пупа рубашке, с сигаретой в правой руке, опирающийся левой на капот «мерседеса». Можно прочитать даже регистрационный номер. На соседней ни имени, ни даты смерти, ни даты рождения. Черный камень и только надпись — Смелян.
— Это фамилия?
— Это кличка. Здесь таких много.
— Никто не знает его настоящего имени?
— Я знаю. Его друзья поставили такой камень. Потом они погибли тоже.
— А их могила?
— Там, дальше, среди свежих.
— У вас большое кладбище.
— Люди умирают. Так уж заведено.
— Некоторые с этим не согласны. Или пытаются что-то сделать.
— Это ничего не меняет. Бог дает, Бог забирает.
— Получается, не всех. Точнее, забирает, но не полностью.
— Есть такая ложная, вредная теория, будто существуют покойники, которые не знают о том, что они умерли. Будто они думают, что продолжают жить, что не умерли, а их жизнь просто вступила в некую новую фазу. Но есть и такие, которые начинают понимать, что умерли, но этому противятся. С этим не согласны. Бунтуют.
— И тот, чья могила там, среди свежих…
— По этой теории живыми покойниками люди становятся тогда, когда Бог теряет к ним интерес. А те, кто бунтует, хотят интерес к себе вернуть.
— Да, вредная теория.
— Что ж, я иду запирать церковь. Через десять минут буду у калитки. Если хотите продолжить разговор, жду вас возле нее. Провожу до автобусной остановки.
Священник идет к церкви. Выгравированные на мраморе павшие смотрят ему вслед. Вместе со мной. Он доходит до высоких лип, растворяется меж ними. Я иду к берегу реки. Доллар, Щука и Мамура покоятся у самого обрыва. У последнего широкая улыбка, толстая цепь на шее, он сидит за столом, на столе — бутылка, рюмки, тарелка, на тарелке — большая рыба, ее хвост свешивается на скатерть. Следующей весной их гробы могут оказаться в реке. Могилу Лебеженинова решили уберечь от талых вод, выкопали подальше от оврага, по которому они весной несутся в реку. Могильный холм привален бетонной плитой. Так вот как тебя! Плитой! Мне становится смешно — будто тяжесть плиты сможет удержать того, кто вроде бы уже не имеет веса, кто бестелесен, чье появление — мираж, обманка. Я разглядываю плиту. Ее, судя по следам, притащили сюда несколько человек, и сделали они это совсем недавно. У одной из сторон плиты присыпан влажным крупным песком уходящий в глубь могилы неширокий ход. Вряд ли сквозь него может пролезть взрослый человек. Я присаживаюсь на корточки, ощупываю песок, запускаю в ход руку. Думаю о том, что тот, кто сейчас в полудреме находится внизу, может меня схватить. Что мне тогда делать? Звать на помощь открывшего засов калитки полицейского? Упираться другой рукой в плиту, пытаться пересилить ожившего мертвеца? Сильнее ли мертвые живых? Есть ли у живого шанс победить мертвого? Неподалеку, вихляясь и поглядывая на меня, ходит ворона. Посланник врага человеческого. Вороне не нравится мой взгляд. Она отпрыгивает в сторону, каркает, взлетает, быстро набирает высоту, закладывает вираж, уходит в сторону реки. Мне кажется, что снизу кто-то тянется навстречу моей руке. Я ощущаю вибрирующую теплоту. Мне хочется засунуть руку глубже, но я чувствую, как затекают ноги. К тому же мне просто больно сидеть на корточках. Я же не выпил утреннюю порцию лекарств. Я поднимаюсь, стряхиваю с руки влажный песок. Он пахнет чем-то горьким, он жирный и почти красный. Меня передергивает. К горлу подкатывает тошнота.