— Гас, что Дойл имел в виду, когда сказал, будто папа тронулся на войне? — спросил я.
Гас остановился и посмотрел в небо, потом опустил голову, как будто прислушиваясь к нарастающему хору, которым сопровождалось наступление ночи.
— Ты когда-нибудь говорил с папой о войне?
— Пытаюсь иногда. Все спрашиваю, убил ли он сколько-нибудь немцев? Он отвечает только, что многих подстрелил.
— Не мое дело, Фрэнк, рассказывать тебе, что перенес на войне твой отец. Я просто расскажу о войне. Расспроси кого-нибудь вроде Дойла — и он наговорит тебе всякой чуши. Посмотри в кино на Джона Уэйна и Оди Мерфи — и тебе покажется, будто убивать людей очень легко. Дело в том, что, когда ты убиваешь человека, уже не важно, враг ли он тебе и пытается ли он убить тебя. Его смерть въедается в тебя на всю оставшуюся жизнь. Она проникает в твои кости так глубоко, что даже десница Божия не в силах вытащить ее оттуда, сколько ни молись. А еще помножь это чувство на несколько лет, на множество боев и на страх — такой, какого ты, Фрэнки, и вообразить не можешь. Полнейшая бессмысленность и безысходность становятся для тебя такими же врагами, как и всякий, кто целится в тебя из ружья. А тем, которые были офицерами, вроде твоего отца, приходилось вершить эту бессмысленность, и то, что требовали они от себя и от своих подчиненных, было бременем, непосильным для человека. Может быть, когда-нибудь твой отец расскажет тебе о войне, Фрэнки, а может быть, и не расскажет. Но что бы ты ни услышал от Дойла или кого-нибудь еще, знай — твоему отцу известно гораздо больше.
— Ты не боишься фейерверков, — сказал я.
— У меня свои демоны. А у Дойла свои.
Мы подошли к дорожному ограждению в самом конце улицы, в тридцати метрах протекала река. В бледном полусвете вода выглядела иссиня-черной и была похожа на атласную ленту, оторванную от платья. Вдалеке, у холмов, то и дело скрываясь за деревьями, сараями и дворовыми строениями, мелькали огоньки машин, которые ехали по шоссе в Манкейто. Они напоминали мне светлячков. Я присел на ограждение и оглянулся на Равнины, где спокойно и неподвижно светились огни в домах.
— У меня отложено двадцать семь долларов, Гас. Я собирался накупить кучу фейерверков. Но больше я их не хочу.
Гас присел рядом.
— Думаю, ты найдешь, куда потратить эти деньги, Фрэнк. А если ничего не придумаешь, я всегда могу взять у тебя взаймы.
Он засмеялся и шутливо толкнул меня коленом. Потом поднялся и взглянул на реку, где лягушки запевали хором, да так громко, что невозможно было сосредоточиться ни на чем, даже на собственных мыслях.