Мощь и энергия жены неукротимы. В те далекие времена, когда мы жили в Питере и мне постоянно не хватало времени на одну работу, в музее Мраморного дворца, жена ухитрялась работать на двух, бегая на преподавание в техникум, вдобавок, покупая съестные припасы на точках своих городских пересадок. Приезжала она домой, конечно, уставшая и, пребывая остаток вечера в состоянии активного труда, к ночи падала замертво. Все, что делает этот человек — он делает не для себя, и ее семья не умеет как следует оценить это.
Вот мы — наша дочка Динка и я — сидим дома одни. За нашими окнами медленно падает крупный снег. Он безвоздушный, как чудо, и кажется немного неестественным, как театральная декорация, потому что небо не ночное, а розовое и светящееся изнутри, как бывает, когда над вечерними огнями небо в поволоках туч. Мы любим быть одни, когда тишина и время ничем не омрачаются вокруг. Вот как сейчас: нежное кружение снега. Мне чертовски уютно в кресле. Оно дедовское, старое и очень глубокое. Когда-то бабушкин кот точил свои юношеские когти о его кожаные бока, что придало ему совершенно своеобразный узор. Динка сидит за большим столом под лампой не дыша: разглядывает марки. Очень тихо. Иногда под окошком пробежит мальчишка, подзывая своего пса, или вдалеке отзовется звоном бег трамвая. Я разглядываю огромный том "Искусство Флоренции", я тоже, как и Динка, не дышу. "Здесь прошелся загадки таинственный ноготь…"
— Что, папа? — откликается Динка.
В прихожей прозвенел звонок: раз, два — значит, Лена. Динка сорвалась открывать, а я перевернул страницу. Вот он — Джотто…
Лена вошла вся в снегу.
— Привет, Ленок!
— Привет, привет. Да не на пол, там же хлеб! Эти чертовы автобусы, ждешь — ждешь, никак не сесть, а потом — вот тебе, пожалуйста, все руки оборвут. Дина, ты, я надеюсь, вымыла посуду?
Динка оторвала горбушку и забралась на свой стул.
— Я потом помою.
— Опять — нет. Как мне надоело слышать это каждый вечер! — воскликнула Лена раздраженно. — Руки, ты вымыла руки с улицы? И сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не уродовала хлеб!
Она включила верхние лампы, и комната осветилась безжалостным больничным светом. Потом, как обычно, пошла мыть руки. Когда она вернулась, я попросил:
— Выключи, я этот свет не люблю.
— Сидите тут в потемках — глаза испортите, — отрезала она.
— Так уютнее.
— Вечно ты интим разводишь, — заметила она досадливо. — Нечего мне тут с вами. Ты что-нибудь приготовил?
— Нет, — я уставился на нее, — тебя не было, я и не знаю что.
— Так всегда: придешь измотанная, а потом торчи у плиты!