«Возраст ой-ёй-ёй, а не слишком изношен, не руина. Говорит быстро, внятно. Протезы в норме», — отметил для себя Никанорыч, который в ту пору маялся с зубами. А старичок продолжал:
— Вы Мечникова читали? Физиолога. Он писал, что на Востоке старики, когда настает охлаждение лет, уходят умирать в пустыню. Садятся на камушек, не едят, не пьют — и потихоньку сознание меркнет. Легко, безболезненно.
Никанорыч вспомнил тот интересный разговор, подумал: двадцать лет минуло, теперь и я к пределу подбираюсь, не зябко ли душе, есть ли в ней покой? Заслужил ли старость светлу? В девяносто два года запил! Ну и ну!
Но потом Саша рассказал кое-что о ценовом торге. Внучка-то недавно замуж вышла и дом продавать не хочет, да он — картинный красавец! — настаивает, торопит. Запрашивал много, но много и сбавил — видать, деньги любит. Дом не его, а деньгам — он хозяин. Саше он не показался, мутноватый мужик. И Никанорыч словно в чужую судьбу заглянул: понятно теперь, чего старичок запил. Внучка к себе его заберет, а с зятем душе тесно станет. Лучше бы не дожить до горьких дней. Да и зачем доживать? Впереди, до погребального салюта радостей не предвидится.
Но дом Саша все-таки подновил. А когда в поселке дали газ, избавился от печного отопления. Теперь здесь беззаботно. Саша с Ксенией зимой только по выходным прибывают: отсюда на работу не наездишься. А Никанорычу повезло.
Он снова сел в кресло и опять пустился в воспоминания, осмысляя свою долгую жизнь, прожитую в ладу с совестью — потому и долгую. Никогда не думал не гадал, что до Мафусаиловых лет дотянет. Да ведь известно: чего не ждешь, то и сбудется. Да-а, Новый год всегда память тревожит, былые печали и радости будит. Рубеж!
Лет десять назад — да, десять, как раз под его восьмидесятилетний юбилей — сгорел Зоин дом. Не дача, как у нас, а именно дом, с пропиской. А года за три до этого у нее муж умер, внезапно. Ну как умер? Лег на операцию по язве желудка, и его, считай, зарезали. Зое потом отписали, что открылось внутреннее кровотечение. Да кто их, этих хирургов косолапых, знает? Никанорыч, хотя неверующий, вспомнив о горькой Зоиной доле, перекрестился: в жизни под нож не ложился. Подумал: дай, Господь, до конца дотянуть без мучений. И сразу: да ведь уже дотянул! Теперь если что — не дамся! Смысла нету. И вдогонку: да и хирурги девяностолетних на свой стол не кладут.
После пожара Зоя постучалась к Крыльцовым: ночевать негде, зимняя одежда сгорела. Саша рассказывал, что держалась она на удивление спокойно, достойно, без надрывных стенаний, только разок слеза скатилась. Говорила: