Вести войну намного проще, если посеять страх и смятение в рядах врагов заранее.
— Почему ты не сядешь с нами?
Амиан вздрагивает от неожиданности. Невидящий взгляд миниатюрной теллонки обращен прямо на него. Столь пристальный, что невольно хочется прикрыться. Следом за ней оборачиваются и другие собравшиеся — все, кроме Безликого. Младший из братьев-оборотней с усмешкой сдвигается в сторону, освобождает место между ним и собой. Амиан занимает его торопливо, всеми силами скрывая собственные страх и смятение, и невольно радуется, что не очутился подле полулицего гиганта. Голем пугает его до дрожи одним лишь своим видом, сейчас же в руках у него оказывается небольшой, но остро заточенный нож, которым быстро потерявший интерес к происходящему островитянин придает форму куску древесины.
— Как ты... — выпаливает Амиан и на миг умолкает, когда понимает, сколь глупо это прозвучит, но все же договаривает: — ... узнала, что я там?
— Увидела, — ее голос спокойнее, чем море в штиль. — Я вижу всех вас. Не так, как видишь ты, но мне хватает.
Амиан невольно кусает губу. Даже слепая девчонка отыскала себе место среди них и стала незаменима, ему же всего-навсего повезло очутиться в нужное время в нужном месте.
До вчерашнего дня, даже среди самых смелых своих помыслов, он не допускал ни единого о том, чтобы однажды стать участником восстания. Едва ли прежде он вообще стремился к завоеваниям и свержениям, а уж тем более так, как, похоже, стремилась к ним Гидра. И все же с тех пор, как три года назад он очнулся в погребальной одежде, с гудящей головой и смутными воспоминаниями о темном переулке и боли от прошедшего меж ребер ножа; с тех пор, как все, кого он знал прежде, отвернулись и постарались забыть, будто он и вправду умер, как обычный человек; с тех пор, как позади него захлопнулись ворота Скара, он больше не мог понять, где же его место в этом страшном и несправедливом мире.
Он презирал оковы Ордена больше всего на свете, раз за разом он сбегал от ненавистных кассаторов и начинал ненавидеть их еще больше, когда его вновь хватали, но каждый раз — каждый проклятый раз — понимая, что его выследили вновь, он испытывал ни с чем не сравнимое облегчение. Он жаждал свободы сильнее, чем жаждет воды умирающий в пустыне, но и представить себе не мог, что станет делать с нею, если вдруг и вправду обретет.
Для абаддонов больше не существовало обычной жизни, лишь вечный страх. Они засыпали с облегчением и благодарностью, что пережили еще один день на воле, и просыпались от крохотного шороха, уверенные, что это рыцари Ордена пришли за ними. Никто из них не смел обрести дома или семьи, не смел задержаться на одном месте. Стоило докучливому соседу обратить внимание на не прибавляющиеся на лице морщины или слишком быстро заживший порез от бритвы на щеке, и вновь приходилось срываться. Бежать прочь, не глядя назад и надеясь, что Орден еще не дышит в спину, бросить все, лишь бы сохранить это жалкое существование, жестоким самообманом выдаваемое за свободную жизнь.