— Тебе повезло, — Ричард мотает головой, — только и всего. И я клянусь тебе, еще раз хоть кто-то окажется в опасности из-за тебя — мы разойдемся.
— Какой ты грозный, аж отлить захотелось, — с издевкой бросает наемник, прежде чем подняться на ноги.
Ада дожидается, пока дверь захлопнется позади него, и скрип половиц стихнет вдали, прежде чем обратится складывающему больше не нужную карту рыцарю:
— Сир Ричард, — собственный голос кажется ей слишком смущенным, и она торопливо прочищает горло, — в моей комнате есть вторая кровать, вам совсем не обязательно…
— Нет! — вспыхнувшего на его щеках румянца не скрывает даже лежащий на лице свет пламени. Он будто и сам удивляется собственной реакции и спешно извиняется: — Я… Кхм… Прошу прощения за резкость.
Ада бросает быстрый взгляд на Коннора, вновь занявшего стул сбоку от них и теперь молча наблюдающего за всем со стороны, но тот лишь пожимает плечами.
— Я уже говорил, — меж тем продолжает Ричард, — я не могу позволить девушке спать в одной комнате с мужчиной, кем бы он ни был…
— А я не могу позволить вам спать на полу из-за меня, — с упрямством возражает Ада. — У меня двое старших братьев, сир, я не привередлива.
— Это лишь одна ночь, мона. Ее можно пережить. А я, как рыцарь Делориана, не поставлю своего удобства выше вашей чести.
Коннор позади него усмехается и качает головой.
Ада беззвучно вздыхает и отворачивается к стене, будто висящая на ней рыболовная сеть с приделанными к ней старыми крючками захватывает все ее внимание. Наружу рвутся слова о том, как же это чудовищно несправедливо — обращаться с ней, как с нежной и хрупкой девицей, даже несмотря на все то, что она успела пережить со дня их встречи. Все то, что уж действительно нежным и хрупким девицам даже и не снилось. Живя дома, Ада покорно мирилась с нуждой скрывать ото всех собственные поездки на охоту с братьями или то, что ни один из них и близко не мог потягаться с нею в верховой езде, и уж тем более то, что в седле она держалась исключительно по-мужски, а уже в одиннадцать лет до смерти перепугала братьев кровью, вдруг проступившей на ее светлых штанах после излишне резкого прыжка на лошади. Всю жизнь она прятала то, что не полагалось благородным служителям Тары — тем, кого высший свет желал видеть в каждой девушке и каждом юноше, готовящимся к браку с кем-то знатнее себя, тем, кто должен был следить за порядком внутри семьи и дома, но никак не жить по-настоящему, подобно их супругам. Едва спустившись с седла, она бежала к уже ждавшей ее ванне, чтобы смыть с себя лошадиный и собственный пот — последние улики ее преступлений против высшего общества, а после вновь облачиться в шелк и бархат, по сдержанной имперской моде пустить по шее нить мелкого жемчуга, самой Аде казавшейся много хуже удавки.