Стоящий за трибуной мужчина умолкает и, не скрывая самодовольства, окидывает взглядом своего оппонента, так и не проронившего ни слова за всю получасовую речь, не перебившего даже звуком, хоть и — Каллен был абсолютно уверен, что глаза его не подводили — несколько раз до побелевших костяшек сжимавшего кулак. В помещении уже становится душно из-за всех собравшихся людей и небольшого, плохо вентилируемого пространства, страшно было даже подумать о том, что может начаться здесь, когда спор не только вспыхнет, но и в считанные мгновения станет жарче.
Небольшую сцену в самом низу одно за другим обхватывают полукольца зрительских мест, сперва идущие вровень друг за другом — для самых важных гостей, а затем начинающие уходить наверх, под высокий потолок. Где-то посреди них свое место нашла и сокрытая от всех лишних глаз императорская ложа. Увидеть ее было невозможно ни с одной из верхних трибун для зрителей, но, стоило герольду перед началом дебатов звучным голосом объявить о прибытии императрицы, все они разом поднялись со своих мест приветствуя ее, пусть и невидимые для ее глаз.
Умостившийся в последнем ряду, как можно ближе к выходу, Каллен прислоняет затылок к стене позади себя и оглядывается по сторонам, пока люди вокруг него перешептываются, а кто-то из важных шишек у сцены сыпет вопросами.
Внутренности Императорского театра Венерсборга самым разительным образом не соответствовали его внешнему облику: светлому камню и традиционным цветным витражам в позолоченной оправе рам. Здесь, внутри, со всех сторон, куда ни глянь, зрителей окружала неизменная троица из черноты бархата, серости серебра и белизны мрамора, присущая большинству зданий, созданных в первую очередь для императорского рода, словно из целого зала кто-то разом вытянул все краски. Не помогали и официальные наряды собравшихся мужчин и женщин: закрытые черные платья и удлиненные камзолы, покрытые паутиной всевозможной серебряной вышивки, единственно помогающей хоть как-то различаться между собой и являвшейся причиной множества негласных соревнований между знатными столичными модниками. Швеи, умевшие создать нечто уникальное и неповторимое, при этом имея в своем распоряжении лишь серебряную нить, ценились дороже золота и вполне заслуженно — едва ли можно было отыскать идею, еще никем не воплощенную за все столетия существования официального наряда. Каллен невольно прослеживает филигранный узор листвы на собственном рукаве и украдкой расстегивает верхнюю пуговицу рубашки под камзолом, когда всех окружающих наконец-то отвлекает голос второго мужчины со сцены: