Его стихший голос оставляет за собой неестественную тишину, в которой он внимательно оглядывает собравшихся. Кто-то совсем рядом с Калленом кряхтит, пытаясь сдержать рвущийся наружу кашель.
Случившая чуть больше недели назад история уже успела основательно всколыхнуть общественность. Люди, прослышавшие о ней, вдруг ощущали себя в опасности, несмотря на годы мира, и высыпались на улицы, требуя наказать убийцу по всей возможной строгости. Так, чтобы впредь никому из абаддонов и в голову бы не пришло тронуть человека хоть пальцем. Вслед за этим на улицах оказались и сами абаддоны вместе с теми, кто не принадлежал к ним, но в этом вопросе оказался на их стороне. Их требования, само собой, оказались зеркально противоположны, а за пару дней демонстраций к ним одно за другим стали прибавляться все новые, уже не столь относящиеся к делу Сибиллы Даллум. Они наслаждались лучами внимания, наконец обращенными в их сторону и позволившими открыто выразить недовольство собственным положением, и не собирались упустить хоть одну возможность сделать это. Не только ради своих потомков, но и для спокойствия собственных долгих жизней.
Итогом этому стало то, что, по личному распоряжению императрицы, начавшей не на шутку беспокоиться о мире не только в столице, но и в остальных городах империи, решено было устроить публичную встречу представителей двух противопоставленных друг другу лагерей. Уникальный случай, когда до подобного был допущен абаддон — один из основателей и нынешний глава Фонда, защищающего права абаддонов. Свое именное приглашение Каллен, весьма неожиданно для себя, обнаружил в ящике для почты, а пропустить подобное событие ему едва ли позволила бы совесть.
Вигланд Рагнемард прочищает горло, прежде чем недобро усмехнуться.
— Я хотел бы услышать ваше мнение, мессир Вит, как ярого поборника равенства между нашими видами, вот о чем, — он дожидается, пока тот кивнет, прежде чем продолжить: — Если человека, совершившего преступление, отправить в тюрьму, скажем, на двадцать пять лет, это будет третью его жизни. Третью жизни, отнятой у него в наказание за совершенное. Это устрашает, это сдерживает. Но если за то же самое преступление и на тот же самый срок в тюрьму угодит абаддон — это ничто. Он окажется на воле и проживет еще несколько веков, таким же молодым и здоровым. Так скажите, должно ли наказание для людей и абаддонов быть равным, если оно не несет равного результата? Абаддона не запугаешь жалкими двадцатью годами в неволе, когда впереди у него века свободы, так не должны ли мы иначе наказывать вас, — Каллен морщится от того, сколь отчетливо тот выделяет это, — если сами вы иначе относитесь к нашим наказаниям?