До Прибытия эти волосы носили с гордостью, никому и в голову не могло прийти прятать их от посторонних глаз, а уж тем более перекрывать иным цветом. Сейчас же Коннору вдруг становится горько от осознания — как бы по-детски глупо это ни было в его нынешнем положении — что эти люди приняли к себе и говорили вовсе не с ним. Они приняли такого же как они сами имперца: темноволосого, с простыми серо-голубыми глазами и правильным столичным говором. Ему даже не нужно было быть подобным Блезу, хватило бы и того, чтобы войти сюда таким, каким он и был рожден, чтобы эти люди не позволили ему даже сесть рядом с ними.
— Слыхали? — Вария настороженно дергается, вырывая его из раздумий. — Опять кто сюда прется что ли? Не будет нам покоя с этими кассаторами сраными…
Они снова укрывают камень под стаканом для костей и оказываются в темноте, но не надолго — чьи-то шаги становятся отчетливее, а дрожащий желтый свет настоящего огня скатывается вниз по неровным ступенькам до самой решетки — грубой и местами заржавевшей. Едва различив сходящего вниз человека, Коннор сам поспешно поднимается на ноги и торопится к двери, оставляя новых знакомых с недоумением следить за происходящим. Стоящая по ту сторону Октавия поправляет надвинутый на приметные глаза капюшон, бросает неровный взгляд на остальных заключенных и просит его:
— Отойдем подальше.
— Исповеди моей хочешь? — невесело спрашивает Коннор, вместе с ней сдвигаясь к дальнему краю решетки. — Как, зачем и почему все это?
— Помочь хочу, — шепчет она так тихо, что он и сам едва может разобрать.
— Не нужно мне помощи. Себя не подставляй.
— Я не могла иначе, Коннор, — Октавия нервно облизывает пересохшие губы. — Я рыцарь Ордена, я клялась ему служить и клятвы для меня — не пустые слова…
— Знаю, — обрывает он, — Вот и не нарушай своих клятв, мне все равно не сбежать. Выберусь из камеры, так на выходе из города снова схватят.
— Я не побег тебе предлагаю, — ее разные глаза вновь обращаются к с притворным равнодушием сидящим во тьме заключенным, и Коннор прижимается лбом к холодным прутьям, вдыхает запах металла и лицом чувствует тепло принесенного Октавией факела. — Слушай, я прямо скажу, не время сейчас юлить… У нас такое не обсуждали, сам знаешь, но мы ведь все всегда понимали, кто твой отец…
— Понятно мне все.
Он разворачивается и уже было делает шаг обратно, когда рука Октавии просовывается сквозь прутья и хватает его за рукав.
— Послушай ты меня! — ее голос на миг становится громче, но тут же снова падает до едва различимого шепота: — Не знаю я, чем он так тебе насолил, но стоит твое упрямство того, чтобы умереть из-за него? Послушай! — пальцы на рукаве сжимаются сильнее, когда Коннор пытается вырваться. — Письма сейчас из города слать нельзя, все голубятни закрыты и под охраной, кроме той, что у бургомистра, его личная. Ею сейчас он может пользоваться, знать местная, кому он сам дозволит, и наш командующий. Голубя оттуда можно прямо в императорскую голубятню отправить, письмо оттуда вмиг куда надо в Венерсборге доставят, — он отмечает, как она избегает поминать его отца хоть немного конкретнее, опасаясь доверить это знание лишним ушам. — Напиши отцу, Коннор, попроси вступиться за тебя! Я тебе что надо для письма принесу и печать нашу у командующего достану, чтобы на конверт поставить, даже на голубятню проберусь, ты только напиши ему, письмо я за тебя подделывать не стану. Пусть хоть в изгнание тебя из империи отправят, но не в петлю.