— Да. Нет.
— Что это значит, Лапшин? — устало переспросила она меня. — Что означают эти «да» и «нет»?
— Да — это в смысле, что я нес эти снимки Павлу Степановичу, — объяснил я. — Нет — в смысле, он их не видел.
— Понятно.
И она замолчала, что-то обдумывая.
— Ты вляпался, — сказала, наконец, она.
— Знаю.
— Что ты собираешься делать?
— То же, что и до встречи с тобой. Собираюсь показать это шефу и писать статью.
— Какого рода?
— Пока не знаю. Слово за слово, что-нибудь, да получится. Сама знаешь.
Это было неправдой, но она кивнула. Журналист всегда знает, что и о чем он собирается писать. До того, как выведет ручкой или напечатает на машинке первое слово. Это закон профессии.
Вдруг Рябинина выкинула нечто такое, чего я от нее никак не ожидал. Она снова встала, положила мне на плечи руки на виду у всех присутствующих и, никого не стесняясь, сказала довольно громко:
— Лапшин. Я дура. Возьми меня обратно. Я буду хорошей. Обещаю не портить тебе нервы.
Я наклонился к ее уху и прошептал.
— А носки мои стирать будешь?
Она ответила мне, шепча в мое ухо:
— Ни за что.
— Тогда я согласен, — сказал я.
Она отпустила меня и снова села в кресло.
— Иди, — сказала она. — Я подожду тебя здесь.
— Зачем? — не понял я. — Приходи вечером домой, у тебя что — дел мало?
Она усмехнулась.
— Дел навалом. Только теперь мое главное дело — это ты. Иди к своему Бегемоту, а я подожду тебя здесь. Вернешься, а по дороге расскажешь, что он тебе сказал, и мы будем дальше думать, что с этим делать.
— По дороге? — не понял я. — По дороге куда?
Юля посмотрела на меня с искренним недоумением.
— Что значит — куда? — переспросила она, начиная негодовать. — Разве ты не собирался к Косте в больницу?!
Я выругался про себя. Лапшин, ты просто невероятная скотина. Как это вообще могло из твоей башки вылететь?! Немедленно спасай положение!
— Почему, собираюсь, — соврал я, чувствуя, что непоправимо краснею. — Но… я думал, у тебя дела, — беспомощно оправдывался я.
Как-то Павел Степанович обмолвился, что несмотря на то, что я, по его мнению, являюсь отъявленным негодяем, во мне есть черта, которая когда-нибудь навредит мне окончательно, — я патологически не умею лгать. Рябинина, кстати, тоже догадывалась об этом моем пороке. Поэтому сейчас она смотрела на меня с презрением и осуждением одновременно. Ничего, самое страшное в наших с ней отношениях я уже пережил. Пусть презирает, пусть осуждает, только пусть не будет безразлична.
— Иди уж, — напутствовала она меня. — И возвращайся поскорее. Помни, что тебя дама ждет.
— Слушаюсь, — с облегчением проговорил я и щелкнул каблуками. — Я мигом.