И все встали с тем долгожданным облегчением и свободой, о которой думали все последние дни.
— Часть кобылок к берегу приткните, — кивнул Чекушин на целую флотилию кобылок, прижимаемых течением к бревнам. — Может, на Лухе потребуются. Поглядим, что утро даст, — и пошел по бревнам на берег.
Мишка не ожидал, что так просто и буднично все закончится. Было чувство какой-то обманутости, незавершенности.
В предзакатной тишине сидели на крыльце с Пеледовым и молчали. Последний жаворонок, еще освещенный вверху солнцем, допевал над поляной. Пел как-то буднично, без утреннего подъема. Будто и ему надоел этот простор, солнце, эта бесконечная воля... На глазах стыла лужа возле крыльца — покрывалась темными крестиками льда. От старой сосны доносилось призывное шипение какого-то тетерева, и Мишка слушал его без особого интереса: он был убежден, что ток распался уже навсегда. Он вспомнил и об утке и тоже был уверен, что Чирок с его жадной пронырливостью не оставит гнездо в покое...
Мишка не знал, о чем думал Пеледов, но видел, что конец весновки не радует и его.
— Вы уедете, а я на все лето на Лух пойду... — сказал он как бы про себя. — Значит, и мой праздник прошел. Все, видно... Помню, до войны все ходил к нам в деревню один дурачок. Ребятишки бегают за ним по пятам, кричат:
— Ванька-дурак?
А он:
— Нет, родили так! — и счастливо улыбается.
Мишка поглядел на Пеледова и не понял, куда он клонит. А тот затянулся сигаретой и, глядя на вечерние вершины сосен, подытожил:
— Вот и я Ванька-дурак. Так что не слушай, чего я говорю. Я ведь свихнутый, — покрутил он пальцем возле виска. — И не думай много, а то тоже свихнешься... А этот вывих никто не вправит. — Он как-то горько и в то же время любовно-снисходительно улыбнулся Мишке и ушел в барак.
В бараке сегодня даже не зажгли света, все уже легли, только в вагончике у поварих светилось окно.
Мишка тупо воспринял, что сказал ему Пеледов, сидел и все никак не мог уловить смысла сказанного им.
Однако в ночном одиночестве он неспешно снова все перебрал в уме и вдруг резко встал: с холодной ясностью, как зимняя молния, высветилась в его сознании догадка — а вдруг в лице Пеледова пропал великий человек! Ему сделалось жарко. Волна стыда накатила на него за то, что он жалел Пеледова, осуждал за игру в карты, решал за него, как ему жить...
Только теперь стало ясно, почему Пеледов так говорил с ним всю весну, будто видел его насквозь... Значит, действительно видел. И заботился о нем, как о сыне, даже больше, чем о сыне... Какую же благодарность должен был высказать ему он, Мишка, и не высказал, не проявил даже готовности сделать это. «Как же ему, наверно, тяжело жить здесь, среди нас таких. Вот перед концом и прорвалось, мелькнула обида на нас, на меня...» — подумал Мишка и тяжело вздохнул.