Впрочем, о взглядах С. Залыгина на демократию — чуть позже, в связи с его заметками, которые он опубликовал через год после «Моей демократии».
Но начал Залыгин 1997 год с повести «Ирунчик». Здесь — тоже «свобода выбора»: одни люди добровольно несут крест каторжного подвижничества в нищенской больнице, другие — комфортабельное существование возле какой-то фирмы. Можно было бы говорить об умилительной интонации на страницах, посвященных врачам и медицинским сестрам, если бы не постоянная умная ирония, присутствующая в текстах С. Залыгина. Но как разнится пафос этой иронии! Любимой писателем чеховской атмосферой проникнут мир больничных тружеников, мир бедных, прекрасных людей, с которым гармонично связан внутренний мир и их бедных пациентов (выразительный персонаж — бомж, мечтающий сыграть хромым — непременно хромым — чеховского дядю Ваню: он потом станет мужем Ирунчика, что может показаться нелепым лишь для расчетливого и тупого обывателя). По типу чеховской антитезы здесь дан другой мир — аморальный и корыстный, мир людей, для которых душевное и физическое состояние молодой женщины (это опять главная героиня повести — медсестра Ирунчик) куда менее значимо, чем испорченный матрац, вывезенный мамкой и батькой с последними эшелонами из Западной группы войск.
Вообще же, повесть отражает давнюю любовь С. Залыгина к бытописательству: что, как, в каких особых подробностях воплощается та или иная конкретная форма жизни. Известно, что литература иногда теряет вкус к такому типу повествования, знавшему классические образцы. И здесь, казалось бы, в сугубо беллетристическом произведении, писатель не отказался от реальных примет времени. Тут можно встретить и знакомые политические имена: Зюганов, Анпилов, и плачущего бывшего госплановца, и бывшего работника военно-промышленного комплекса, «церковного коммуниста», мечтающего соединить Христа с ядерным щитом, и застрелившегося физика Нечая. Все вместе: выдуманное и реальное — как напоминание об историческом времени, в котором ныне живут все литературные персонажи, чьи жизненные перипетии, нравственные достоинства и пороки — симптомы этого скверного и прекрасного времени.
В «Уроках правнука Вовки» (1997) С. Залыгин вновь опровергает бытующую в критике мысль о традиционности жанрового и сюжетного приемов писателя. А особенно — характерологических: персонажи якобы до такой степени ясны, что близки к натуралистическому жизнеподобию.
Но в повести дерзкий правнук вовсе не кажется двенадцатилетним ребенком: так говорить о виновности единиц и невиновности десяти тысяч реальные дети не могут. И называть людей словом «чудики», вкладывая в это слово то значение, которое ему придавал Шукшин, ровесники Вовки вряд ли смогут. «Юные старики» были, конечно, и в литературе прошлого века — само это словосочетание принадлежит Герцену. Но в повести современного прозаика образ ребенка, изрекающего взрослые сентенции, не есть герценовский стилистический оборот. Тут иная классическая традиция: «устами младенца» выразить истины взрослых. Вспомним Тургенева — в его «Бежином луге» представлены не только дети, через их рассказы — разные типы вполне взрослого мышления (в частности, фольклорного, поэтического), выражающие философию жизни.