Хотя отплатить за дыру в боку и змею хотелось, чего уж там. Очень хотелось.
Нет, нельзя просто сказать, что это не его дело, и забыть. Если убийца пережил нападение разбойников, то он после того, как Эрик покинет лагерь, всерьез возьмется за Ингрид. Выходило, что надо или уходить обоим, или оставаться обоим. И как тогда быть? Повиниться за то, в чем совершенно не чувствовал себя виноватым? Еще чего! Демонстративно отказаться повиноваться — что он, по сути, уже сделал? Хаук этого так не оставит — просто потому, что люди не простят ему слабости. Прикажет выставить его вон, и, если Эрик не хочет лишних жертв, придется уйти.
Или вспомнить что он, по сути, никому здесь ничем не обязан — и пусть последствия решений Хаука остаются на его совести.
Вечно он лезет, куда не просили…
— Странно, что господин не велел меня связать, чтобы не сбежал до наказания, — проговорил меж тем Бруни, снова ткнувшись лицом в колени. — Или не велел присматривать кому-нибудь…
Он поднял голову, подозрительно глядя на Эрика. Эрик рассмеялся.
— Нет, мне он не велел. Просто захотелось побыть подальше от людей.
Оруженосец хмыкнул. И правда, прозвучало так, будто Бруни — не человек.
— В смысле, я не то хотел сказать… — Эрик снова засмеялся, махнув рукой. — Словом, ты понял.
Оруженосец снова угукнул.
— Если я мешаю — уйду.
Шевелиться было лень, хотелось закрыть глаза, подставить лицо ветру и сидеть так. Хотя бы пока не вернутся силы для того, чтобы снова двигаться. Но досаждать своим присутствием парню, которому и так несладко, тоже незачем. Что, в поле места мало, что ли?
— Нет. Простите, если я невежлив. Просто невыносимо сидеть так и ждать… Как в приюте. В последний день недели собирали всех и секли провинившихся. И никогда не говорили заранее, кого именно. Никто не знал, обойдется ли, или какую-то вину найдут. Обычно находили. Знаешь, что, скорее всего, не обойдется, но стоишь, смотришь, как порют других, и надеешься, что в этот раз… Если бы я рос там с рождения, может, и привык бы, а так…
Он поднял голову.
— Прошу прощения. Мне не пристало ныть и пытаться избежать заслуженного наказания.
— Да сколько угодно, — пожал плечами Эрик. — Я же не твой господин. И не собираюсь никому рассказывать. Ты не подкидыш?
— Мама умерла родами, когда мне было девять. Ребенок, который ее убил, тоже не выжил.
— О твоем отце, полагаю, спрашивать незачем.
Был бы жив отец — парень бы в приюте не оказался. Или хотя бы вспомнил о нем сейчас. И едва ли женщина была добропорядочной вдовой, вышедшей замуж второй раз: тогда наверняка нашлись бы родичи ее или первого мужа, готовые приютить сироту. Девять — уже большой по меркам простонародья, это уже помощник, а скоро совсем вырастет, будет кому в старости кормить. Гулящая девка? Скорее всего…