Их ниточкой одной судьба связала
у кассы Ярославского вокзала,
где он смотрел в её затылок русый,
играя мелочью в кармане и сутулясь,
но лишь она случайно обернулась,
подумал, что девчонка в его вкусе.
Подумал и забыл. На воздух вышел,
поёжился от капли, норовившей
попасть за ворот, прикурил от спички
и двинулся к ближайшей электричке.
Стоял ноябрь. Поблёскивали лужи.
Природа к людям делалася строже.
Просветы в небе становились уже.
Просветы в душах суживались тоже.
Наяривал из Дюка джаз-оркестр,
студент пивком перемогал семестр,
сновали люди, бойко шла торговля
водярой, чтивом, телом, пирожками,
а сверху старый Бог, бессильно горбясь,
смотрел на это всё за облаками.
Он делал ближе тех, кто были порознь,
гораздо ближе, чем могло казаться
в ненастной тьме, в ноябрьскую морозь,
под выкрики гортанные кавказцев.
и этот смысл понятен был не сразу,
как звуки распадавшиеся джаза.
У тамбура моторного вагона
он загасил с шипением окурок
и зашагал по тусклому салону
между рядами пассажиров хмурых,
как вдруг в соседстве с ветхою бабусей,
как будто слепленной из высохшего теста,
он снова увидал затылок русый
и у окна незанятое место,
куда он и присел, как по наитью.
Тут машинист провозгласил отбытье.
Все вздрогнули, приветствуя движенье,
как будто отряхали наважденье
привычной неподвижности пространства,
вагонной скуки — худшего из трансов.
Он стал глядеть в окно на подъездные
пути, глядеть чуть-чуть встревоженно, как если
бы меж собой схлестнувшиеся рельсы
его воспоминанием дразнили.
Но мозг его устал и отказался
разгадывать узор внезапный жизни,