Дворецкий встречен был бранью и вопросом: "Затем разве я тебя, шельму, пою и кормлю, чтоб ты травил крысами и собаками Крисанфовну и перегноил мои кареты?"
Феклистыч. -- Помилуйте, сударыня, да чем я тут виноват? Ведь крысы меня не послушают; уж мы не знаем, как от них отбиться: на погребе держать ничего нельзя, то и дело битую живность кидаем в соседский колодезь. Вон на святой у лакея Зиновья пукли прочь так и отъели, не успел прилечь, сердечушка, отдохнуть на лавку. Денег на мышьяк не жалуете: что ж мне делать? Ведь в карете этой ездить нельзя: что ж ей понапрасну пустой стоять?
Барыня.-- О, скотина! о, лошадь безмозглая! а в другой карете-то зачем зашла собака? Что это, псарня, что ли?
Феклистыч. -- Да извольте прежде спросить, что за собака; это дворникова нашего дворная сука. Время пришло, вскочила в карету да и ощенилась. Ее и черт оттуда не выживет, ништо сама выйдет.
Барыня. -- Хорошо. Ты было меня отправил самоё в каретный-то сарай! Ну, да если бы я пошла, а собака-то на меня бросилась, ведь я бы умерла от страху.
Феклистыч. -- С вами б этого, сударыня, не случилось: все собаки знают. Как она смеет?.. А что Крисанфовна говорит про ту карету, что сломалась, так ведь это ее дело за девками смотреть. На мне, сами изволите знать, весь дом лежит. День велик, умаешься. Рад как бы довалиться; уже, ничто на ум не идет. Только смеркнется, девки и пошли ерзать, словно как черт на них поедет,-- сущий содом! Воля ваша с ними, а что им потачка большая!
За сим словом с великим сердцем, но слабою рукою Степанида Кузьминишна влепила Феклистычу две пощечины, выгнала вон и запретила являться, дондеже не простит.
Племянница, стыдясь за тетку, давала ей чувствовать, что драться непристойно, и получила нравственный ответ: "Да ты, сударыня, рада за них стоять! Поживи-ка с мое, так и узнаешь, каково домом править! Дай им хоть немного воли, да они верхом поедут. Уж что я выношу! Не понимаю, как уцелела. Вить с ними один манер: что побьешь, то свет и увидишь".-- Изорванной в клочки Крисанфовне приказала укушенные места натереть рижским бальзамом, отчего ехидная старуха на стены лезла.
А Феклистыч пришел домой, разбудил всегда спящую свою жену и бранил: "А тебе все равно, хоть свету будь преставленье, ты все дрыхнешь, старая хрычовка, смерти на тебя нет!" Жена, зевая и потягиваясь, спросила перекрестясь: "Аль на тебя барыня изволила гневаться?"
-- То-то гневалась, да и задела в барышах. А тебе все рассказывай! Ты рада слушать! Меньше знаешь, больше спишь. Дай халат да колпак.
Оделся в обыкновенное свое дезабилье и пошел на улицу сидеть на лавке, пока позовет на еду.