При всей бюрократической неоднозначности устройства мировых держав зародыш миграционной службы еще не сформировался не только в сердцах функционеров, но и в мозгу самого Самозванца. Всякие там негры и арабы, фанатеющие своей религией, пока не имели льгот для миграции, пока не пользовались благами государств, как таковыми, а именно — защитой силовыми структурами, постоянными выплатами пособий, бесплатной жрачкой и шмотками. Пока еще цивилизация сама пожирала себя, никаких миграционных служб, которые могли бы предоставить диких едоков из диких африк, не существовало. Самозванец пока до этого не дошел своей костлявой башкой. Впрочем, как скоро станет видно — это дело времени.
Тойво попал в интернациональный коллектив депо, где никто не задумывался о расовых терках. Язык общения был русским, в основном — нецензурным, набор понятий — узкий, а эмоции всегда отражались на лицах. Иногда в виде синяков.
Антикайнен удивился сам себе, как его радовал простой физический труд. Это было на самом деле гораздо интереснее, нежели молоть языком с высоких трибун, либо ходить с маузером и отстреливать людей, объявленных «контриками». Но никаких иллюзий по поводу того, чтобы осесть в Перми, он не питал.
Иногда к ним в Совет железнодорожных рабочих приходил боевой листок под названием «Искра». Газета «Правда» не приходила. Читали его сообща и сообща не верили ни одному печатному слову. Поговаривали, что в самой центральной газете вообще не то, чтобы неправда, а правда, только наоборот.
Про немецкого посла Мирбаха, например в «Правде» было написано, а в «Искре» перепечатано. Де, он — друг, де, он — помощник в установлении отношений, де, он — почти пролетариат, хотя и граф.
— Значит, прихлопнут этого Мирбаха, как жука навозного, — порешили между собой железнодорожники.
— Точно, — неожиданно для себя согласился Тойво. — Не пройдет и месяца.
Для порядку они все какое-то время поругались матом, а потом секретарь их рабочей ячейки поинтересовался:
— Когда, говоришь, посла этого немецкого прищучат?
— 6 июля, — пожал плечами Антикайнен, а затем добавил. — Так это каждый знает.
— Точно, — поддержал его рабочий народ. — Шестого, аккурат после дождя.
Секретарь только рукой махнул и потерял совершеннейший интерес к разговору. Тойво же сам себя заставил прикусить язык. Откуда он взял эту дату, зачем озвучил ее принародно? После блужданий вне тела у него малость не того стало с восприятием действительности. Нельзя говорить о том, в чем уверен. Вообще, нельзя ни о чем говорить. Даже думать нельзя — мысли материальны.