— А семью-то за что? Да и царя, вообще-то, тоже — зачем? Он же не при делах!
— Точно! — сказал Ровио. — Не при делах. Но Вова Ленин настоял, чтобы всю династию вырубили под корень. Вождь сказал — партия сделала, народ вздохнул с облегчением. Политика, трах-тиби-дох!
Они снова выпили и снова закусили «николашками».
— Зачем я понадобился Бокию? — осмелился спросить Антикайнен.
— Да уж зачем-то понадобился, — хмыкнул Ровио. — Ему люди с навыками нужны, он что-то там такое делает, что к нам, атеистам, и к нам, верующим, в общем — ко всем нам — отношение не имеет. Сплошная мистика и оккультизм. Ты бы держался от него подальше, мой тебе совет.
— Есть, держаться от Бокия подальше, — то ли в шутку, то ли всерьез сказал Тойво.
Они снова хлопнули по коньяку. Настроение — укради, но выпей.
Учредительный съезд финской компартии оказался хорош тем, что на нем Тойво впервые за долгое время встретился с Куусиненом. Тот намедни через севера пробрался в Россию и теперь сделался важным человеком в Президиуме. Сам Отто выглядел отчего-то потерянным, словно бы не готовым к тому, что здесь увидел. Даже больше — словно бы разочарованным.
Они кратко пообщались с Тойво, не скрывая радости от этого общения. Это не значило, что и тот, и другой пустились в плясовую, или тут же набухались до потери пульса, а прочие делегаты им аплодировали: кто — стоя, а кто — уже лежа. Это означало, что у Тойво с Куусиненом было много тем для обсуждения, и каждому хотелось поделиться ими.
— Жив? — спросил Отто.
— Скорее жив, чем мертв, — ответил Тойво. — А сам?
— Да, вот — теперь уже и не знаю, — пожал плечами Куусинен. — Все не так, все не вполне правильно, вроде бы и готов к этому, но, тем не менее, не по себе как-то. Ладно, не девицы, чтобы об утраченных грезах плакать.
Отто считался на подпольной работе в Финляндии, но нелегалом особо не был — не того уровня фигура, чтобы можно было скрываться. Компартия была под запретом, но коммунистов, если таковые, идейные, обнаруживались, на допросы и пытки не дергали. Кому они нахрен нужны? Даже самый главный революционер Саша Степанов, воодушевленный обращениями к нему каких-то «простых людей», никуда не делся. Собирал просьбы от общественности и передавал эти просьбы по инстанции, то ли Таннеру, то ли Свинхувуду, а то ли самому Маннергейму. Уж что с подобными петициями те делали, в какой туалет их таскали — это уже было неважно. В итоге Саша сохранял свое «революционное» лицо, а власти представляли его «оппозицией», чтобы, стало быть, подобие свободы мысли поддерживать.