, чтобы смягчить удар.
– Неправда, – сказала я. – Я не хотела наказывать Анук и не пыталась навредить отцу.
Эти слова встали у меня поперек горла. Брижит искоса посмотрела на меня, и на ее губах появилась улыбка.
– Иногда ты говоришь об Анук так, будто она плохой человек, – продолжала я. – Но ведь ей пришлось нелегко.
Выражение лица Брижит не изменилось, и она как будто соглашалась со мной, но когда заговорила, у меня возникло такое чувство, что она давно придумала эту фразу и только ждала подходящего момента, чтобы ее произнести.
– Твоя мать могла бы выбрать неженатого мужчину. Тебе так не кажется?
Наш последний обед был на удивление праздничным. Давид сидел рядом с женой, держа ее за руку и смеясь над тем, что она говорила. Он продолжал игнорировать меня, а я, в свою очередь, начинала испытывать к нему легкое отвращение. Его смех звучал неестественно, слишком громко и глупо, и каждый его жест в ярком свете столовой казался наигранным. У него рос живот, и скоро свободные рубашки перестанут это скрывать.
В лучах его любви Брижит расцвела. Она пила больше вина, чем обычно, и ела рыбу прямо с его тарелки. Она улыбалась его шуткам. Мы съели большую часть gratin dauphinois. Тонкие ломтики картофеля, залитые сливками, превратились в сплошную мягкую массу.
В воскресенье Брижит отвезла меня на станцию. Она высадила меня прямо у здания вокзала. Когда я жила с ними в доме, я думала, что она не может узнать о произошедшем между мной и Давидом, но стоило мне отойти от машины, и эта уверенность пошатнулась. Кто знает, что они скажут друг другу, когда меня не будет рядом?
Я чувствовала на себе ее пылающий взгляд. Ремешок сумки оттягивал мне плечо и врезался в кожу. Когда я повернулась помахать ей, она сидела, положив руки на руль, и пристально смотрела на меня через лобовое стекло. Я была слишком далеко и не могла разглядеть выражение ее лица.
Большинство мест в поезде было занято. Я села рядом со стариком, который раскладывал еду на откидном столике. Он заткнул салфетку за воротник рубашки и намазал кусок хлеба паштетом. Покончив с хлебом, он стал чистить клементин. Он медленно орудовал большим пальцем – ногти у него были коротко подстрижены, – и я спросила, не нужна ли ему помощь. Он покачал головой и предложил мне несколько долек. Клементин был сладким и теплым, и его вкус ударил мне в голову. Я повернулась к окну и стала смотреть на горы. Я не хотела, чтобы этот старик видел слезы у меня в глазах.
Воспоминания нахлынули на меня сильнее, чем когда бы то ни было. Несколько лет назад мы с папой поссорились. Я разозлилась, потому что он уже давно к нам не приходил, и, когда он попытался поцеловать меня в щеку, отвернулась от него и заперлась у себя в комнате. Он сидел под дверью, я отказывалась выходить. Анук с нами не было – не помню, куда она ушла, – дома были только мы вдвоем.