Недели шли, сентябрь сменился октябрем, и все вокруг теперь было усыпано листьями, превратившимися из зеленых в золотые и ржавые. По утрам стоял густой туман. Мы продолжали жить в прежней неопределенности и с прежними надеждами. У нас были экзамены почти каждую неделю, эссе по философии и огромные devoirs[17] по математике, которые мы с Жюльет делали до полуночи. Перед тем как лечь, мы часто сверяли решения по телефону. Мы ложились в двенадцать, вставали в шесть, и все начиналось заново.
В отличие от других матерей, Анук редко переживала из-за моих оценок и редко интересовалась моими домашними заданиями. Она считала, что школьная система – варварство и подавление творческого начала. “Ты слишком серьезна”, – часто повторяла она. Может, она и была права, но ничего другого я не знала и поэтому защищала школу. В любом случае для меня было важно папино одобрение, а ему бы хотелось, чтобы я хорошо сдала выпускные экзамены.
Однажды утром Анук сказала, что к ней обратился Давид Перрен. Тот самый журналист, который писал о Фабрисе Лукини.
– Наверное, он знаменит, – сказала я ровным голосом.
– Он хочет взять у меня интервью. Только представь. Видимо, это из-за истории с твоим отцом.
Я догадывалась о ее внутренней борьбе. После разоблачения она неоднократно отказывалась давать интервью, считая, что их жизнь должна оставаться их личным делом. Мы обе помалкивали и меняли тему, если друзья проявляли слишком большое любопытство. Вдруг он начнет задавать личные вопросы по поводу отношений с папой? Она не была готова предать его после двадцатилетнего молчания.
Но отказаться от выгодного для ее карьеры интервью с Давидом Перреном она не могла, и я уже знала, что она согласится, прежде чем она произнесла это вслух.
Я планировала провести этот вечер у Жюльет. Я боялась оставаться в одной комнате с Давидом и Анук – вдруг она почувствует, что мы знакомы? Но в день интервью, утром, когда я уже собиралась выходить, Анук потребовала, чтобы после уроков я сразу шла домой. Она хотела, чтобы я приняла участие в разговоре.
– Я не люблю интервью, – напомнила я.
– Нам нужно продемонстрировать близость, – сказала она, – тесную связь матери и дочери.
– Но у меня горы заданий, и Жюльет ждет.
– Ты ведешь себя как избалованный ребенок. Я прошу всего об одном одолжении.
Она повернулась ко мне спиной. Было заметно, что ее беспокоит перспектива остаться наедине с журналистом, которым она восхищается. Ей было несвойственно просить у меня помощи, но пресса очень интересовалась нами в последние недели, и я понимала, что для нее это нелегко.