Мы ковырялись в тарелках. Я разломила булочку пополам и обмакнула мякиш в соус болоньезе. В последние недели у меня пропал аппетит, я ела с трудом, а когда передо мной оказывалась слишком большая порция, начинала нервничать. Наконец я нарушила молчание.
– Не понимаю, почему он меня избегает. Его сыновья уже взрослые, а жену он даже не любит. Почему он не пытается связаться с нами?
Жюльет подумала, прежде чем ответить.
– Кто знает, что сейчас творится у него в голове? Наверное, он даст о себе знать, когда скандал утихнет. Или можешь попробовать позвонить сама.
– Я даже не знаю, с чего начать. Что я ему скажу? Мы с ним не ссоримся по-настоящему. Это не то же, что с матерью.
Жюльет вытерла губы салфеткой и налила нам воды из графина, стоявшего на столе. У нее были короткие светлые ресницы, обычно незаметные, но сегодня на них падал свет, льющийся в окна кафетерия.
– С моим папой проблема в том, что иногда он просто удивительный, – сказала Жюльет. – Бывает, мы с ним говорим, и я понимаю, что он прекрасного мнения обо мне, что на самом деле он не хотел меня критиковать. Просто наши точки зрения не совпадают. Может быть, и твой папа такой же. Позвони ему. Не тяни слишком долго.
Раньше я думала, что знаю своего отца – хотя бы немного. Но теперь, представляя, как буду звонить ему, я приходила в ужас, как будто мне предстояло говорить с чужим человеком.
– Ты боишься показать ему свои чувства, – продолжала Жюльет. – Я понимаю.
Я сцепила пальцы под подбородком. Я боялась еще и того, что эмоции возьмут верх, когда я услышу его голос. Что, если в этом уязвимом состоянии я признаюсь в содеянном? Может быть, разумнее подождать, пока позвонит он, и тогда я буду спокойно слушать.
– Ты не ешь, – сказала Жюльет, посмотрев на мою тарелку. Сама она почти доела свою порцию, и у нас оставалось пять минут до начала урока.
Я накрутила холодные спагетти на вилку, отправила их в рот, глядя на Жюльет, и принялась разжевывать пасту, пока не заставила себя ее проглотить.
– Les papas[19], – сказала я со вздохом, как будто мы знали все их недостатки, как будто мы не любили их всей душой.
Когда я вернулась, Анук мерила шагами гостиную. Глаза у нее были темные и большие, подведенные угольно-черным. Она переоделась в черные брюки и шелковую блузку, но осталась босиком, и малиновые ногти на ногах были видны издалека.
– Давид будет через пять минут, – сказала она, посмотрев на часы.
Я чуть было не дотронулась до ее руки ободряющим жестом. Она запустила пальцы в волосы, растрепав кончики, чтобы придать им объема. Судя по тому, что волосы были мягкими и пушистыми, она с утра их вымыла.