Анук была уверена, что мать умерла в деревне. Она считала, что эта деревня была заброшена и никакой еды там не оказалось. Когда же мать вернулась обратно, поезд уже ушел. А может, ее догнала война и она погибла от шальной пули. Потому что, будь она жива, рано или поздно она нашла бы своих детей. Она бы знала, где их искать, даже если бы на это ушла вся ее жизнь.
Мне, как и Анук, эта история тоже не давала покоя. Мы черпали утешение в этой трагедии и бесконечно обсуждали, как могли развиваться события. Что нашла мать в деревне? Что почувствовали дети, когда поезд тронулся и начал уносить их все дальше от нее? Приходило ли им в голову выпрыгнуть? Я тоже была убеждена, что мать их любила. Она пожертвовала жизнью ради них.
К этому времени я уже выучила дорогу к Брижит и Давиду наизусть. Надо было перейти на двенадцатую линию на станции “Севр – Бабилон”. Я приходила к ним, когда уже темнело, и люди, собравшиеся на открытых верандах кафе под оранжевыми электрическими обогревателями, курили и пили вино из маленьких бокалов.
Прошло всего несколько недель с первой встречи, но наши отношения развивались быстро, и это напоминало мне о том, как мы подружились с Жюльет, – та же взаимная жажда общения, тот же восторг. В те дни, когда мы встречались с Брижит, я заранее продумывала, что надеть, и часто заходила в пекарню за углом, чтобы купить пирог или булочки. Я понимала, что нельзя приходить с пустыми руками к человеку, который оказывает тебе услугу.
Сначала говорить о папе было трудно. Мои мысли лились свободно, но им не хватало упорядоченности. Я утратила способность придерживаться хронологии. Я могла вспоминать о чем-то с середины, а через пятнадцать минут вернуться к началу, сообразив, что для постороннего человека мой рассказ совершенно непонятен. Впрочем, Брижит была терпелива. Она знала, когда надо задавать вопросы, а когда сидеть и слушать, глядя на меня темно-золотистыми глазами. Я знала, что она делает записи, потому что к концу встречи ее блокнот был испещрен убористыми строчками, но во время беседы я никогда не замечала ни движений ее руки, ни листания страниц.
Из-за этих встреч с Брижит я придумывала для Жюльет невнятные отговорки, чтобы проводить с ней меньше времени, или просто говорила, что устала. Она давала мне свободу – наверное, думала, что мне нужно проживать горе в одиночестве. В школе я постоянно чувствовала угрызения совести. Жюльет была так добра ко мне в течение этих недель, ходила вокруг меня на цыпочках, но как я могла объяснить, что никогда еще мой отец не был для меня настолько живым? Что в некотором смысле часы, проведенные с Брижит, возвращали его к жизни и подтверждали его любовь ко мне?