— Какое впечатление произвел на вас Хомский? — спросил я.
— Очень приятный человек. У нас было не так много времени для разговоров. И модератор сделал очень большую глупость. Он хотел от нас что-то вроде дебатов. Поэтому описал Хомского как американского либерала, даже анархиста, а меня как марксиста. Полная чушь. Я же не марксист, а такие ярлыки смехотворны, особенно применительно к Хомскому и ко мне. В действительности же у нас получилась приятная дискуссия.
— Я однажды встречался с Хомским, — сказал я, — когда он общался с небольшой группой из нас в общежитии Гарвардского университета в разгар антивоенного движения в шестидесятые. Он мне показался невероятно честным, напористым и умным, когда говорил о безумии разрушать страну под предлогом ее спасения. Вам не кажется, что Хомский изменил наше понимание языка действительно революционным образом?
— Конечно. В реальности же он подарил нам теорию коммуникации. В этом его достижение. Хомского прежде всего интересует коммуникация.
— А у вас не возникло проблем, когда вы везли его гашиш во Францию?
— Нет.
— И вы курите его с вашими студентами?
— Да, часто после моей лекции мы идем куда- нибудь, где делаем это и много смеемся.
— Вы слышали что-нибудь из музыки Жана Барраке? — спросил Фуко Майкла, резко поменяв тему разговора.
— Нет, но мне известно, что он известный французский композитор, — ответил тот.
— Я переработал несколько стихотворений Ницше для него, и он использовал их для песенного цикла, получившего название «Séquence»[3]. По-моему, он датирован 1955 годом, но все началось в 1950 году.
— Я могу проверить это, — предложил Майкл.
Он вернулся с книгой Г. Х. Штукеншмидта «Музыка двадцатого столетия».
— Вы правы, «Séquence» датирован 1950 годом, — констатировал он.
— Мы с Барраке жили вместе в Париже в течение трех лет, — сказал Фуко. — Это было замечательное время, и расставание было очень трудным для меня. Я бросил все и уехал в Швецию.
— Почему вы расстались? — спросил я.
— Алкоголизм, — ответил Фуко. — Он не мог остановиться. Я полагаю, именно поэтому творчество Малькольма Лаури так привлекает меня. Он величайший из всех. Есть только два пути: с Лаури в интоксикацию и второй. Ни один из них не лучше другого.
— Когда вы расстались? — поинтересовался я.
— В 1956 году.
— То есть где-то через пару лет после публикации вашей первой книги, перевода опуса Людвига Бинсвангера «Сон и существование» с вашим введением. Я просмотрел ее в Национальной библиотеке Франции пару лет назад.
— У меня были мысли, что я видел вас раньше! — воскликнул Фуко. — Это, скорей всего, произошло там, когда вы читали ее, я уверен в этом.