Борис между тем продолжал думать: вот, разоткровенничался со мной Павел Александрович, а ведь я совсем недавно в его положении был… Собственно, почему был? А сейчас? Разве это положение не осталось? В Александровке моя любимая Катенька с ребятами… Вероятно, думает обо мне, беспокоится, ждет меня… Письма от нее, даже очень старые, я получил только недавно. В связи с нахождением внутри блокадного кольца и переездом сюда, переходом в другой фронт, переписка наша на несколько месяцев прервалась, наверно, и она мои письма не получала, и только теперь письма стали приходить более или менее регулярно.
Но даже и в этих старых письмах, не говоря уже о новых, Катя, хотя, как всегда, и не пишет о своих чувствах и переживаниях, это не в нее характере, а старается больше рассказать про жизнь детей, про их шалости и проказы, про мелкие события жизни станицы, она все же между прочим подчеркивает, что я нахожусь в окружении многих юбок, и чтобы я ими не очень увлекался, и не терял головы, как это случалось раньше. Наверно, что-то чует своим женским сердцем.
А я? К чему сейчас себя казнить?!
От Таи с тех пор, как она уехала из Ленинграда, никаких вестей нет, и никто не знает, где она. Насколько серьезно она была больна, а может быть, это была действительно не болезнь, как она меня уверяла, а, как говорила Розалия Самойловна, беременность и, может быть, от меня?
Как же тогда быть? Очень короткая была наша связь. Меньше двух месяцев, а след в жизни она оставила. А как же дальше? Ведь основные мысли там, в Александровке. Как бы ни приятно было воспоминание о Тае, о ее заботливости, но та семья мне дороже.
Вот тут и разберись! Нет, Павел Александрович, у тебя еще только цветочки, вот у меня так уже начались ягодки. Как я выйду из этого положения? Я еще и сам не знаю.
* * *
Борис, докурив вторую папиросу, вошел в землянку, где уже мирно посапывал, свернувшись клубочком на своей койке, начхим Егоров.
На следующий день, доложив начальнику штаба дивизии полковнику Юрченко о том, что он следует с докладом о вступлении в должность к начсанарму, и получив от него форменное удостоверение личности, в котором была указана его новая должность, Борис не преминул заявить ему, что он будет просить начсанарма освободить его от этой работы, как врача-хирурга, а не администратора. На это начальник штаба, пожилой, черноволосый полковник, кадровый военный, единственный во всем штабе носивший черные, залихватски закрученные усы, по национальности украинец и, очевидно, умный и проницательный человек, сразу догадавшись о причине, побудившей Алешкина принять такое решение, похлопал его по плечу и сказал: