Оговоримся. Светским и родственным общением Мэри-Энн и в самом деле не злоупотребляла, однако порывать с близкими друзьями, такими, как Бреи и Хеннеллы, была не готова. Сойдясь с Льюисом и в первый раз собравшись с ним за границу, она весной 1854 года исподволь, с осторожностью готовит друзей к переменам в своей жизни. И только в октябре, в письме из Германии Чарльзу Брею, ставит все точки над i.
18 апреля 1854 года: «Неделя выдалась тяжелой, да и следующая не обещает быть лучше. Бедный Льюис болен, ему велено целый месяц не касаться пером бумаги, поэтому, помимо своей работы, я должна сделать что-то и для него. Он уехал на десять дней в Гемпшир к Артуру Хелпсу, и надеюсь, строго предписанное ему праздное существование пойдет на пользу».
23 апреля: «Мистер Льюис (она и в дальнейшем будет называть его не иначе как «мистер Льюис») вместе со своим врачом отправился пешком в Виндзор; доктор считает, что ему лучше, но садиться за письменный стол еще рано. Его бедная голова, главное его достояние, еще не в порядке, однако праздность он переносит с трудом».
10 июля: «Скоро с Вами попрощаюсь – уезжаю за границу».
20 июля: «Дорогие друзья, все трое! Спешу сказать до свидания, и да благословит вас Бог! Пишите мне до востребования: ближайшие полтора месяца – в Веймар, далее – в Берлин. Ваша любящая и благодарная вам Мэриан».
23 октября: «…До Вас, очень может быть, дошли слухи, что мистер Льюис «сбежал» от жены и детей. Слухи эти не соответствуют действительности, и мне бы хотелось, чтобы Вы об этом знали. После нашего отъезда из Англии он находится с женой в постоянной переписке и позаботился о том, чтобы и она, и дети ни в чем не нуждались… Он принял решение разъехаться с миссис Льюис, однако не отказался от ответственности перед ней… Он показывает мне свои письма жене, и могу Вас заверить: его поведение как мужа не только безукоризненно, но в высшей степени благородно и даже жертвенно… Глупые мифы, что касаются меня, нисколько бы меня не заботили, не причиняй они боль моим истинным друзьям. И если Вы услышите, что я что-то сказала, сделала или написала касательно мистера Льюиса, поверьте, что это – ложь. Истина состоит лишь в том, что я очень привязана к нему и живу с ним… Я вполне готова взять на себя ответственность за тот шаг, на который сознательно пошла, причем беру эту ответственность без малейшего возмущения и горечи. Поверьте, для меня самое тяжкое последствие этого шага – потеря друзей…»
Слово «привязанность» («attachment») не определяет той близости, что существовала между Льюисом и Мэри-Энн, близости, длившейся четверть века. Мало сказать, что Льюис высоко ценил литературный талант своей подруги, а лучше сказать – жены, без устали хвалил ее сочинения, первым читателем которых неизменно был; тщательно просматривал рецензии на ее книги и прятал от нее отрицательные – таковых рецензий, правда, было немного. Неуверенная в себе, Мэри-Энн никогда бы не поверила в свои литературные способности, не внуши Льюис ей эту веру. Он ее боготворил, стоял, что называется, между ней и жизнью, всячески поддерживал, когда она пребывала в угнетенном состоянии, что с ней, особенно с возрастом, случалось нередко. Она же занималась его детьми (то бишь – детьми Ханта), настояла на том, чтобы Чарльза и Торнтона, двух старших сыновей, отправили учиться в Швейцарию, исправно читала рукописи мужа и давала ему читать свои. Рукопись «Ромолы», исторического романа из римской жизни, она посвятила Льюису: