«Мужу, чья исключительная любовь явилась источником ее проницательности и силы, вручает эту книгу преданная ему жена».
Никакого преувеличения, никакой экзальтации в этих словах нет – они и были мужем и женой, в их кругу их так и называли – «Льюисы». Тогда-то, с 1854 года, в полной мере и раскрывается литературный талант Мэри-Энн – сначала критический, а спустя год-другой – и беллетристический. По возвращении из Германии, где Льюис и Мэри-Энн живут до весны 1855-го в Веймаре, а потом в Берлине и где Льюис работает над своей книгой о Гёте и пишет статью «Реализм в искусстве: новейшая немецкая художественная литература», она начинает регулярно печататься во многих столичных и провинциальных журналах, в том числе, естественно, и в «Вестминстерском обозрении». Пишет рецензии на столь не похожих авторов, как Генрих Гейне («Немецкий острослов: Генрих Гейне», январь 1856), Маргарет Фуллер, Карлейль, Джордж Мередит, Мэри Уолстонкрафт, а также обзор женской литературы под недвусмысленным названием «Глупые романы наших романисток» (октябрь 1856), каковые романистки, впрочем, в своей глупости, на взгляд Мэри-Энн, виноваты далеко не всегда. «На пустой желудок полноценной прозы не напишешь», – замечает рецензентка. Гораздо хуже, считает Мэри-Энн, те сочинительницы, у кого желудки, напротив, набиты до отказа:
«Они пишут в элегантных будуарах… гонорары им безразличны, и, кроме скудости собственных мозгов, никакая другая скудость им неведома».
Продолжает переводить «Этику» Спинозы и, в отличие от Льюиса, доводит перевод до конца, и это при том, что эти годы Льюисы переезжают с квартиры на квартиру, живут стесненно, как говорится, друг у друга на голове. Спустя много лет Мэри-Энн расскажет Кроссу, что в Ричмонде, где они прожили три года, им приходилось творить в одной комнате:
«Скрип второго пера так действовал на нервы, что хотелось криком кричать».
Их с Льюисом отношения, впрочем, никак от этого не пострадали, оставались образцово безмятежными – в тесноте да не в обиде.
А спустя год Мэри-Энн начинает писать свою первую большую прозу. Ей уже тридцать шесть, и отныне ее зовут не Мэри-Энн Эванс и не Мэриан Эванс, как ее с детства называли близкие, а Джордж Элиот. Джордж – это, надо полагать, Льюис. А Элиот? Просто звучная, привычная фамилия?
Однажды, еще до Берлина, рассказывает первый биограф Джордж Элиот Матильда Блайнд[56], Льюис подал жене идею: «Дорогая, думаю, тебе по силам написать отличный рассказ». Сказано – сделано, через несколько дней, когда Льюисы собираются в гости, Мэри-Энн предупреждает: