Временная дистанция между Мэри Бердер и Марией Брэнуэлл, между свадьбой несостоявшейся и состоявшейся, составляет всего-то три года. Однако в жизни начинающего пастыря эти три года изменили многое.
В Дьюсбери, где в декабре 1809 года Патрик приступил к своим обязанностям младшего приходского священника, работы у него прибавилось: эпидемия тифа, да еще неурожайный год, да еще безработица, а с ней депрессия – число самоубийств растет, иной раз молодому викарию приходилось отпевать до десяти покойников в день.
Немало времени уходило и на преподавание древних языков в двух местных школах – воскресной (она в первый год пребывания Бронте в Дьюсбери еще только строилась, и приходилось присматривать и за строительством тоже) и в миссионерском обществе (Church MissionarV SocietV). Учащихся миссионерской школы наставляли на путь истинный, а самых добросовестных и набожных отправляли в Индию приобщать нехристей к слову божьему.
Память о себе Патрик оставил в этих учебных заведениях самую лучшую.
«Требовал безоговорочного подчинения, – вспоминал один из его учеников, – вместе с тем был очень добр, отзывчив, и мы все его любили».
Любил и Патрик своих учеников, однако, с детства нелюдимый, погруженный в себя, с людьми он сходился плохо, предпочитал одиночество. Как и в Кембридже, много читал, в основном богословские труды, а также популярные нравоучительные издания, из тех, что раздают в церкви, вроде «Кормила спасения» или «Прямого пути к погибели», богоспасаемых книг, с которыми мисс Кэти и Хитклиф («Грозовой перевал») поступали, вспомним, не очень бережно. Читал и совершал в одиночестве многочасовые прогулки по берегу Калдера, полагая, и не без оснований, что «разумный человек должен довольствоваться тем обществом, которое являет он сам»[19]. В городе его узнавали издалека: густая копна рыжих волос, широкий, решительный шаг, в руке толстая сучковатая палка с тяжелым набалдашником, которую он называл «посохом пилигрима» – чувства юмора этот суровый, нелюдимый пастор лишен не был.
«Серьезный малый, сразу видно, – отозвался как-то о нем один из прихожан, – но какой-то чудной, пожалуй».
Чудной, но набожный, мужественный и честный. Легкомыслием молодости – об этом мы знаем еще по Кембриджу – не отличался, был консервативен, папства не терпел, торизм будет прививать своим детям с детства, многочисленные обязанности протестантского пастыря почитал своим первейшим долгом, был при этом противником всяческого угнетения. И проповедником слыл отличным: когда Шарлотте понадобится в «Джейн Эйр» описать «энергию и суровую ревностность» проповедей Сент-Джона Риверса в мортонской церкви, она, надо полагать, вспомнит, как проповедовал с амвона ее отец: