. Не любили Чернышевского аристократы, чувствовали непонятную им силу.
Меликов, увидев ту глухую нищету, в которой НГЧ жил, приглашал его к себе на съемную квартиру. Истосковавшийся по общению Чернышевский к Меликову ходил, ничего не ел, даже чай не пил. Только в последний свой визит выпил стакан вечернего чая. О чем они беседовали? Много рассказывал о детстве, о петербургской жизни. Юмор ему не изменял, порой макабрический. Приведу один его рассказ: «Касаясь Панаевых, Николай Гаврилович, рассказал следующее: “Умер, – рассказывал Николай Гаврилович, – Панаев. Что же делать? Обрядили покойника, положили в передний угол на стол. Знакомые и жена умершего собрались в гостиной и стали рассуждать, как теперь устроить жизнь Некрасова с Панаевой, находившихся в связи друг с другом. Вдруг дверь из зала открывается и в гостиную входит Панаев, шагов которого никто не слыхал, так как он был приготовлен на тот свет в мягких туфлях. Панический страх и изумление были так велики, что не скоро все оправились. Оказалось, что Панаев не умирал, а находился в летаргическом сне”»[380]. Все это были окололитературные истории.
Но сам он хотел, раз не хватало литературы для научных текстов и переводов, писать свою беллетристику. Но существовал кошмар позлее его макабрической шутки. Все те, кто проездом оказывался в Вилюйске, притом люди способные к восприятию духовной жизни, слышали от него практически одно и то же: «Много жаловался Н. Г. на скуку и безделье, указывал на то, что пробовал писать и отправлять в печать чрез непосредственное начальство. Рукописи брали, а печатать не печатали и не возвращали, а потому он продолжал писать и сжигал затем все написанное»[381], – вспоминает Меликов. Добавим и фразу Шага-нова: «Начинал было он продолжать “Рассказы из Белого Зала”, он часто рвал в ожидании нашествия неприятия и без надежды получить возможность возобновить их и писать без помехи, хотя, очевидно, ему этого очень хотелось. Ему было крайне противно, что какой-нибудь налетевший чиновник увезет все его рукописи и в них начнет рыться»[382].
«Налетевший чиновник» – словно кочевник. Попадание невольное, но характерное. Власть вела себя с человеком из Пантеона русской славы, как могли вести только кочевники, не имеющие, по словам Пушкина, ни дворянства, ни истории.
Писание для него было жизнью. Когда писать стало невозможно (ведь писать и уничтожать написанное – это не писание), осталась не жизнь, а существование, а еще точнее – началось житие. Единственное, что сохранилось от этих двенадцати лет, не считая писем, – это неоконченный роман «Отблески сияния», который он сумел передать Меликову. Роман долго путешествовал по разным рукам, пока наконец не вышел в XIII томе полного собрания сочинений. Именно тогда, когда под влиянием советской пропаганды Чернышевского перестали читать, за исключением названных идеологически важными текстов. Великого человека, способного много пользы принести России, человека невероятной энергии, неприхотливого в смысле быта творца, Шувалову совместно с императором удалось практически уничтожить, затушить в нем творческую силу человека, способного производить мысли. Он, писавший десятки печатных листов в год, за двенадцать лет в сущности не написал ничего. Костер потушили, да еще и сапогами притоптали. Конечно, искры время от времени вспыхивали, мы их еще увидим, но пламени не было.