Чувство Арне к Гюнхиль было похоже на него самого: молчаливое и грубое. Эта неспособность к любви – болезнь, которой наделил его старик, – так и не прошла до конца, однако отступила и утратила былую силу. Гюнхиль отвечала ему взаимным чувством: страстной любовью его не назовешь, скорее привязанностью, пониманием и преданностью – то, что она испытывала и к матери.
Однажды внутри нее зародилась жизнь. Гюнхиль округлилась и – как подумал Арне – стала еще красивее. Для них в этом событии не было ничего необычного: они будто всегда знали – каждый по-своему, – что рано или поздно это произойдет – нечто такое же неизбежное, как боль и страдания, с которыми старый Уле вырастил маленького Арне против своей воли. Только они никогда не говорили об этом вслух. Жизнь внутри Гюнхиль научила их по-новому смотреть на мир: радоваться ярким восходам солнца и не печалиться с закатом. Будущее представлялось Арне неожиданно волнующим, манящим и удивительным. Он попросил своего тестя достать ему бревен и смастерил колыбель.
Роды пришли внезапно, с пронзительной болью – словно на нее упало дерево, сверженное топором. Эта боль казалась самым ужасным, что когда-либо случалось с Гюнхиль.
Всё началось ранним утром, во время сильного шторма, который обрушился на остров и на их маленькую хижину. Холодные волны поднимались всё выше, огонь в камине тлел из последних сил и обогревал жилище. Арне был на маяке, а Гюнхиль убирала в доме.
Когда случились первые схватки, она вскрикнула, разжала пальцы, и тарелки выпали из ее рук. Гюнхиль замерла в надежде, что кто-то ей поможет, но вот начались новые схватки, еще больнее первых. На этот раз ее колени подкосились, и она упала – одна рука в темном бульоне, пролившемся из тарелки, другая – на животе. Грустная кукла равнодушно смотрела на нее, а Гюнхиль старалась сосредоточиться на боли, побороть ее. Но боль была острой, беспощадной и безразличной к ней, как и глаза куклы. Прядь волос упала на потное лицо; она пыталась сдуть ее, но даже это простое движение стоило невероятных усилий. Гюнхиль подползла к двери, открыла ее и не увидела ничего, кроме бушующего дождя. Новый спазм заставил жену смотрителя вернуться и лечь. Она была напугана, но чувствовала, что роды так же естественны, как и сама беременность. Ее сестры уже проходили через это и успели надавать ей советов. Только в тот момент она не помнила ничего.
Гюнхиль скинула одежду и обувь, испачканную молоком и золой, и свернулась на постели, точно испуганный ребенок, которому больше всего на свете нужно, чтобы пришли родители и защитили от всех напастей.