Я нашла кастрюлю и принялась собирать в нее кашицу, размазавшуюся по траве. Старалась собрать как можно больше. Пока я возвращалась в кухню со спасенными остатками моего варева, ты стоял руки в боки у открытого окна.
— Не надейся, что я буду кому-то угождать, — огрызнулась я, — я хочу как можно больше всего испытать, я ставлю эксперименты. А ты делаешь только то, за что тебя по головке погладят, хлопочешь да хозяйничаешь, пашешь да вкалываешь, таким тебя воспитали, с детства вдолбили, и хоть сейчас от нее до нас 900 километров, ты все равно пляшешь под ее дуду.
— При чем здесь мама, я сам по себе, она сама по себе! — заорал ты в бешенстве. — Это ты, как она, без конца зудишь, что я грязный, она всю жизнь доставала меня точно так же!
— Если ты ее не боишься, — взвилась я в ответ, — то почему не возьмешь да не позвонишь ей, почему все откладываешь и откладываешь? — Неся кастрюлю впереди себя, я демонстративно прошествовала к плите. — Почему, скажи на милость? Я уже сколько месяцев тебя подбиваю, а ты не звонишь и все. Она, бедняжка, наверняка с ума сходит, где ты и что ты.
На это ты ничего не сказал, опустив голову, прошел мимо меня на улицу. Испугавшись собственных слов, я вышла за тобой следом.
— Йо, прости меня, — сказала я робко, — я не хотела…
Ты обернулся и ответил, что тоже не хотел и что тоже просишь прощенья. Сказал: поступай, как знаешь.
Чтобы отпраздновать примирение, мы пошли на свалку, там мы оба чувствовали себя лучше всего, мы находили там предметы, имевшие как хозяйственную, так и эстетическую ценность. Ты оживился, найдя ржавую кремосбивалку с двумя колесиками, приводившими в движение веничек, а мне пришелся по душе овальный эмалированный таз.
На обратном пути мы остановились у единственной во всей деревне телефонной будки. Ты аккуратно опустил в щель монетку на ниточке, этой монеткой я всегда звонила своим родителям, — но тут впервые в жизни трюк не удался, нитка порвалась. Монетка застряла, и мы ничего не могли сделать. Так что на ближайшее время вопрос о телефонном звонке был закрыт.
На следующий день я опять пошла собирать в загоне свежие горохи. Девочки успокаивающе мекали, терлись о меня лбом и совали нахальные морды ко мне в полиэтиленовый мешок, посмотреть, что это я собираю. Мне нравились их массивные тела, запах соломы и сена и тот стрекочущий звук, с каким они выстреливали свои темно-коричневые шарики из отверстия, которого я предпочитала не видеть. Шарики были еще теплыми, собирая их, я поймала себя на мысли, что хочу засунуть штучку-другую в рот. Меня интересовали только самые твердые экземпляры, плотность и запах определялись состоянием здоровья их создательницы. Если она неважно себя чувствовала, то создавала иные формы, от цепочки слипшихся горошин до мягкого комка, в котором шариков было не различить. Если же у нее получалась пюреобразная масса или даже суп, это значило, что она серьезно больна. Консистенция зависела также от того, что они ели в течение дня, от времени года и от погоды. Зимой мы меньше гоняли их пастись на улицу, чем летом и осенью, соответственно, шарики были посуше, но все той же идеальной формы. Внутри они были волокнистые, а снаружи как полированные. В первые сорок пять секунд после их появления — статистикой я тоже занималась — они еще блестели, но потом смазка высыхала. Если девочки роняли горохи на ходу, то шарики оставались на тропе словно здесь прошел Мальчик-с-Пальчик; если же дамы стреляли дробью, лежа на траве, то потом я находила на этом месте кучку в двадцать пять-тридцать штук.