Тетя Роуз прочно сидела во главе стола, и когда откуда-нибудь с потолка вниз слетала пылинка – прослеживал ли ее глаз ее траекторию? Вращался ли он в своей зашпаклеванной глазнице? Со стеклянно-холодной точностью? А если (паче чаяния) пылинка попадала прямо на оболочку ее влажного глаза – может быть, этот глаз зажмуривался? Сокращались мышцы, смыкались ресницы?
Нет.
Рука тети Роуз лежала на столе, как столовый прибор – изящный и антикварный. И почерневший. Ее бюст был упрятан в какой-то салат из ткани с начесом. Груди ее не эксгумировалась уже много лет – ни для любви, ни для сосания ребенком. Это были мумии, которые завернули в саван и убрали навечно. Под столом были видны высокие туфли на пуговицах, из которых ее худые, как палки, ноги уходили в бесполую трубу платья. Можно было подумать, что у линии подола эти ноги заканчиваются, а все, что выше, – это просто манекен, состоящий из воска и пустоты. И еще много о чем можно было подумать. О том, как когда-то, в далеком прошлом, ее муж обращался с ней так, словно она была манекеном в витрине. И как она отвечала ему – с энтузиазмом, достойным холодной восковой куклы. И как потом муж, побитый без помощи рук и слов, до утра крутился под одеялом и долгими ночами дрожал от неутоленной страсти. Пока наконец не начал втихаря совершать вечерние прогулки в укромные местечки на другой конец города, за овраг. Туда, где в витрине с розовыми шторками электричество светило поярче, и дверь ему на звонок открывала молодая леди.
И вот теперь тетя Роуз таращит на мистера Греппина свои глаза, и у нее над верхней губой (он сдавленно прыснул, крепко хлопнув в ладоши) наметились усики из пыли!
– Добрый вечер, тетя Роуз, – с поклоном сказал он – и не менее любезно продолжил: – добрый вечер, дядя Димити. Нет-нет… – Он поднял руку. – Ни слова. Не надо слов. – Он снова поклонился. – Ах да, добрый вечер, кузина Лайла, и вы, кузен Лестер…
Лайла сидела слева – ее волосы были похожи на золотистую стружку из латунной трубы. Волосы Лестера, сидевшего напротив, говорили о многом, указывая одновременно во все стороны. Оба были юны – ему четырнадцать, ей шестнадцать. Дядя Димити, их отец («отец» – неприятное слово!), сидел рядом с Лайлой. Эту второстепенную позицию он занимал уже давно, с тех пор как тетя Роуз сказала, что из окна тянет сквозняком, и если он будет сидеть во главе стола, то ему продует шею. Ах, тетя Роуз!
Мистер Греппин подтянул стул под свой туго обтянутый тканью маленький крестец и небрежно оперся локтем на скатерть.
– Я должен кое-что вам сообщить, – сказал он. – Это очень важно. Это тянется уже больше месяца. Дальше так продолжаться не может. Я влюблен. Вообще-то я уже говорил вам об этом. В тот день, когда я научил вас всех улыбаться. Помните?