Я подолгу оставался на пляже, наблюдая, как день вновь завоевывает каждую ямку среди песка, вновь возжигает каждую крупицу в слюде, каждый всплеск на воде. Разве все это не воспользуется уединенной встречей, чтобы одарить меня вечной отрадой, покоем? Я ждал. У всего появлялись, вытягивались тени; на дорожках набережной трещины становились чернее. Я смотрел в сторону города: выходящие на море квадратные окна, особо внимательные к тому, который час, следили за мной с опаской. Я вернулся на виллу Флоранс по бульвару; деревья, сады оживали; дома с опущенными занавесками стояли еще совсем сонные. Из беспорядочной зелени, карабкающейся по лоскутному покрову зари, вдруг выпорхнула какая-то птичка. За высокими колоннами синих теней пряталось красное здание публичной библиотеки. Мостовая сквозь сон откликалась на мои шаги чересчур гулко.
Когда я подошел к дому, Оливия была уже в саду, меж синих поволок рассвета, золотистый ее шиньон съехал на затылок. Она собирала цветы, чтобы поставить букет на мой стол, и каждый срываемый цветок подносила к губам.
– Вы целуетесь с цветами, Оливия?
– А как можно не целовать их, месье?! Они такие красивые!
И вот она уже торопится вернуться на кухню, не оглядываясь, поскольку она покраснела. В этот момент нищий в лучах солнца на Стаффорд-роуд поднимает напыщенный и высокопарный корнет-а-пистон и начинает играть Гимн № 226. Гимн № 226 сопровождает мое утреннее чтение Вергилия; створка окна приподнята; ветер треплет большую белую занавеску.
После завтрака часто бывает поход с приключениями среди сутолоки десяти утра. Поводом служит заказ каких-нибудь продуктов у продавцов. Уже возвращаются с моря. Рослые некрасивые девушки с суровыми лицами идут медленно, на плечи накинут халат, ноги в сандалиях, тусклые волосы не расчесаны. Молодые люди, оборачиваясь, зубоскалят. Торговые палатки. Продавец вина пытается подсунуть, чтобы я подписал, прошение о пересмотре бюджета; приятель, торгующий книгами, заявляет, что ничего не понял в последнем стихотворении Редьярда Киплинга, хотя оно ясно как божий день; а гарсон в бакалейной лавке – он ведь поможет, не правда ли? – с лукавым видом сразу же берется отнести сверток на виллу Флоранс – он строит куры Оливии.
Вдруг оказывается, на пляже и набережной, сияющих так ярко, что глазам больно смотреть, полно народа, толпа все время куда-то движется, на пирсах, идущих вдаль над Атлантикой, скапливается вся бедная радость, вся человеческая вульгарность. И на пороге сверкающего небытия, которое представляет собою море, царит скучный оттенок оголенной плоти.