стало тихо. Линда замерла в потрясении и уставилась на мужа, открыв рот, Мэри быстро-быстро заморгала, Гарри-младший лежал по полу с изумленно распахнутыми глазами, красные отметины у него на щеке проступали все ярче и ярче, он открыл рот, но не издал ни звука, казалось, он вообще не дышал, и все остальные тоже не дышали, а потом Мэри тихонько захныкала от страха, и Гарри-младший вскочил, и убежал к себе в комнату, и только там наконец разрыдался, Мэри захныкала громче, и Линда безотчетно ее обняла, по-прежнему ошеломленно глядя на Гарри, и Гарри поднялся из-за стола, у него в голове все гудело, и мысленно он умолял о прощении, но не мог говорить, не мог даже осмыслить случившееся, он увидел глаза Линды, увидел немой вопрос в этих глазах и хотел крикнуть Я САМ НЕ ЗНАЮ, ПОЧЕМУ! но сумел только отвести взгляд и уйти.
вот опять, вот опять, вот опять – Гарри пытался унять эту дрожь, сотрясавшую его нутро, но не мог управлять ходом собственных мыслей, не мог закрыться от мыслей совсем. Они метались у него в голове, перепрыгивая от многочисленных женщин к тем смердящим берлогам, где он оказался в итоге, и он морщился при одном только воспоминании о тамошней вони, и мысли тащили его за собой – по кабинетам в офисных зданиях, где он совершал свои мелкие кражи, – но это было так скучно и неэффективно, и, несмотря на все внутренние протесты, его снова тянуло туда, на платформу метро и на Таймс-сквер – вот опять, вот опять – и лицо, висящее в пустоте, таяло и растворялось в себе, раззявив рот в страшном беззвучном крике, и превращалось в лицо его сына с красной отметиной на щеке, пламенеющим следом его руки, лицо с распахнутым ртом, из которого не вырывалось ни звука, и тишина пронзала Гарри насквозь – вот опять, вот опять, вот опять – и казалось, что в целом мире нет места, где можно скрыться от этой боли, и как бы отчаянно Гарри ни сопротивлялся, его все равно выносило на платформу метро, и он шел по Таймс-сквер, и взгляд сына жег его, как огнем, и внутри все сжималось, и он судорожно глотал слюну, но противный свинцовый привкус во рту никак не желал проходить, он гнал прочь эти мысленные картины, но они были очень настойчивы, его терзало, рвало на части чувство вины, сочилось из пор и текло медленным тягучим потом по спине и бокам, и ощущение было такое, словно по коже ползают насекомые – вот опять, вот опять, вот опять, вот опять, вот опять – и газета не помогала отвлечься, и вид за окном не поглощал его мыслей, все эти пейзажи, что мелькали за сломанными заборами и телефонными столбами, и внезапная тьма, когда электричка ныряла в тоннель, и люди как будто давили со всех сторон, буквально ломились к нему в такси, и он был почти что готов подняться к себе в кабинет пешком, чтобы только не ехать в лифте, но сорок третий этаж это все-таки высоковато, и он все же заставил себя войти в лифт, и кое-как выдержал этот подъем, хотя дышать становилось все труднее и труднее, он вошел в кабинет, закрыл дверь, секунду подумал и запер ее на ключ, сел за стол, ему было душно и неуютно, влажная от пота одежда неприятно липла к телу, и даже здесь, за огромным столом, в его огромном, роскошно обставленном кабинете, его не покидало тягостное ощущение, будто на него давят со всех сторон, он оглянулся через плечо, посмотрел на город за большим окном, задернул шторы и почти впал в отчаяние, силясь сбросить с себя этот гнет, угрожавший его раздавить, но не нашел ничего, что могло бы его защитить, он чуть было не начал молиться, но прибил эту мысль в самом зародыше, задвинул ее в самый дальний уголок сознания и попытался дышать ровно и глубоко, чтобы снять это внутреннее напряжение, это раздражающее давление в груди, но что-то мешало ему дышать –