– Они ранены, – сказал он медленно, – и я не знаю, почему именно эта рана смертельна для моего сына, но раз уж я ему ее нанес, моя задача – позаботиться о нем. Я знаю только, – сказал он, – что больше не буду рассказывать эту историю ни ему, ни себе.
Пока официанты убирали со стола посуду, все молчали, и даже мужчины напротив, которые всё это время обсуждали лидерские качества Жозе Моуринью, перестали говорить и пристально смотрели перед собой пустым, сытым взглядом.
– Я знала много мужчин, – сказала София, положив тонкие руки на белую скатерть, всю в смятых салфетках, винных пятнах и надкусанных кусочках хлеба, – с разных частей света, и здешние мужчины, – сказала она, моргая накрашенными глазами и улыбаясь, – самые милые, но и больше всех похожи на детей. За каждым мужчиной стоит его мать, – сказала она, – которая так много суетилась вокруг него, что он никогда от этого не оправится и никогда не поймет, почему вокруг него не суетится весь остальной мир, и в особенности та женщина, которая заняла место его матери, но которой он не может доверять и которую не может простить за то, что она заступила на ее место. Для таких мужчин нет ничего лучше, чем завести ребенка, – сказала она, – потому что тогда история повторяется и они чувствуют себя комфортно. Мужчины из других стран отличаются от них, – сказала она, – но по большому счету они не лучше и не хуже: они лучшие любовники, но менее обходительные, или более уверенные, но менее внимательные. Хуже всех, – сказала она, посмотрев на меня, – по моему опыту, англичанин, потому что он и не умелый любовник, и не милый ребенок и потому что женщина в его представлении – это что-то сделанное из пластика, а не из плоти. Англичанина прогоняют от матери, и поэтому он хочет жениться на ней и, возможно, даже стать собственной матерью, и, хотя он обычно вежлив и разумен с женщинами, как вел бы себя незнакомец, он совсем не понимает, что они из себя представляют.
После того как мой сын нашел у отца эти фотографии, – продолжила она, – и сделал вывод, что я уже не тот человек, которым была, даже на уровне молекул кожи, на время я погрузилась в замешательство и впала в депрессию. Я вдруг почувствовала, что все мои усилия, направленные на то, чтобы после развода всё оставалось как есть, чтобы наша жизнь оставалась узнаваемой для меня и моего сына, были на самом деле напрасными, потому что, если копнуть чуть глубже, ничто не осталось прежним. И всё же его слова заставили меня почувствовать, что в первый раз кто-то понял, что произошло, потому что, хоть я постоянно рассказывала себе и всем остальным историю войны, на самом деле это была только история перемен. И эти перемены оставались неисследованными и незамеченными до тех пор, пока мой сын не увидел их на фотографиях. Пока он несколько дней был у отца, – сказала она, – я договорилась провести время с одним мужчиной и пригласила его на выходные в нашу квартиру. Мне приходится быть аккуратной, чтобы сын не видел меня с другими мужчинами: он может наивно упомянуть это в разговоре с отцом, который, без сомнения, ответил бы язвительной агрессией. Необходимость быть осмотрительной и скрытной, – сказала она, – делает эти краткие эпизоды страсти еще и более волнующими: это нечто вроде моего вознаграждения самой себе, и я часто думаю о них и планирую их, причем иногда даже в те моменты, когда сын со мной и по какой-то причине мне скучно. Но в этот раз, – сказала она, – как только сын ушел к отцу, а я осталась ждать в квартире, я услышала, как на лестнице раздались шаги и кто-то вставил ключ в замочную скважину, и вдруг растерялась: я не знала, какой мужчина из моей жизни сейчас откроет дверь. В тот момент мне показалось, – сказала она, – что раньше я придавала слишком большое значение различиям между этими мужчинами, и весь мир как будто зависел от того, с одним я или с другим. Я поняла, что верила в них, – сказала она, – и в удовольствия или страдания, которые они мне приносили, но теперь я с трудом могла вспомнить почему и с трудом могла отделить их в своей голове друг от друга.