В телевизоре напротив опустевших диванов огромная толпа собралась вокруг церкви, держа на вытянутых руках венки из цветов и свечи, пока мужчина в церковном одеянии обращался к ним через микрофон. Маленькая девочка с огромным голубым атласным бантом в волосах и в платье с оборками в цвет стояла, уставившись в экран, пока родители звали ее из открытого лифта.
– Наш позорный секрет, – сказал Эдуардо, кивая на религиозное действо на экране и закатывая глаза. – Жить с этим помогает мысль, что лишь половина страны сошла с ума, но завтра, когда начнется футбол, станет понятно, что и вторая половина тоже сумасшедшая.
Другие делегаты собирались на площадке за окнами, ожидая, когда их заберут на следующее мероприятие. Мы вышли через двери на парковку, и Эдуардо с сомнением посмотрел в небо.
– Вы застали странную погоду, – сказал он. – Но я думаю, всё наладится.
Палящее солнце, добавил он, – обычное явление для этого времени года; меланхоличные перерывы на серое помутнение случаются редко и всё же при этом производят самый удручающий эффект, как временное безвластие. Каким бы деспотичным ни было солнце, оно, по крайней мере, последовательно: в Англии привыкаешь к тому, что небо проливает на тебя слезы, сказал он, но здесь мы принимаем всё на свой счет, как дети, которые восприимчивы к настроению родителей и думают, что они виноваты. Возможно, поэтому, сказал он, люди, которые живут под солнцем, не любят брать на себя ответственность за собственное счастье. По мнению его сына, несезонная погода, по крайней мере, обеспечивает отличные условия для серфинга, и это, без сомнения, означает, что он и его друзья упакуют вещи и на несколько дней уедут на пляж, ни к чему не стремясь, как стадо тюленей, сказал он, которые плывут туда, куда их зовут силы природы. Мои дети живут только в двух измерениях, сказал он, как Тинтин из комиксов, чьи приключения возможны благодаря тому, что происходят в мире, который неизменен и создан рукой карикатуриста, тогда как для меня истинную реальность составляют люди и их мысли. Я всегда был добр к своим детям, сказал он, и в результате у них нет тревог, какие были у меня в их возрасте, но нет и никаких идей и взглядов, которые, как я полагаю, могут изменить мир и превращают даже мелкие происшествия в элементы великой драмы, так что, кажется, всё существует в постоянном движении. Для них мир неизменен, как я уже сказал, и они хотят получить причитающийся им кусочек, но по большому счету этот кусочек будет намного меньше, сказал он, чем тот, который отхватил себе я, хотя я, очевидно, посвятил себя духовной жизни. Я обладаю большим, чем когда-либо смогут обладать они, сказал он улыбаясь, и всё же для них я – измученная душа: они постоянно дают мне советы, как стать счастливее и расслабленнее, и это хорошие советы, сказал он, но они, кажется, не понимают, что если я приму их, то драма кончится, и мир станет для меня менее интересен. На днях, сказал он, мы с сыном говорили о политике, и он заметил, что в текущей ситуации нам, кажется, действительно угрожает возможность гибели, и он не понимает, какой ход на шахматной доске позволит нам выйти из этого тупика. Я ответил, что все мы ощущаем это в свое время, когда взрослеем и признаем роль внешних событий в формировании истории и их способность вмешиваться в нее, изменяя наши жизни, которые до сих пор оставались в герметичном состоянии детства. Он сказал кое-что, что сильно удивило меня, а именно: в любом случае он чувствует, что человечество к настоящему моменту всецело заслужило гибель, и даже если это означает, что его поколение не сможет жить полноценно, он верит, что это к лучшему. Каждый раз, когда он думает о будущем, сказал его сын, ему приходится напоминать себе, что чувство собственной истории – всего лишь иллюзия, потому что для следующей истории уже не хватит ресурсов: времени, материала, подлинности. Всё уже израсходовано, сказал он, и я полагаю, добавил Эдуардо, что остались только волны, которые продолжают биться о берег и не перестанут биться о него, когда нас уже не будет.