— Почернели, — зло передразнил его Кравчук. — Дунин неделю сидит в снегу на снарядных ящиках и не почернел. Сидит в шалаше из снега, как Дед Мороз с новогодними подарками!
— Ладно тебе, — прервал его Чулков. — Дунин еще в гражданскую сидел на снарядных ящиках, а им по восемнадцать!
Нас удивило то, что Чулков называл Кравчука на «ты», чего мы раньше не слышали. Они были примерно одного возраста, но Кравчук — начальник мастерской, а Чулков всего-навсего старший оружейный мастер.
— Наливай, наливай, — торопил дядя Вася.
Чулков налил в кружку разбавленного спирта и протянул Петру. Петр покрутил головой. Тогда Чулков сунул в мои замерзшие руки кружку, которую я чуть не уронил. Кравчук заскрежетал зубами. Я тоже отказался пить. Дядя Вася и Чулков не настаивали.
— Нет, нет, вы посмотрите на них, — бормотал Кравчук. — Они отказываются, а их уговаривают… Детский сад!
Я выпил впервые в жизни, и только потому, что мне не хотелось подводить дядю Васю и Чулкова. Внутри как бы обожгло и перехватило дыхание. Я задыхался. Дядя Вася подал мне котелок с водой и кусок хлеба. После меня выпил Петр. С ним случилось то же. Мы молча жевали хлеб, вытирая рукавами слезившиеся глаза.
— Привыкайте, — сказал Чулков. — Дело солдатское.
Я сразу почувствовал, как растекается по телу тепло, сладко кружится голова. Мне хотелось лечь, свернуться в углу и спать — не просыпаться.
— Вот что, братцы, — обратился к нам Чулков. — Вы на войне. На передовой. Она вот тут, за лесом. Рукой подать. Утром этот дом был у фрицев, а сейчас у нас. Так вот, пока будете жить, запомните…
— Жить?.. — опять пробормотал Кравчук, и рот его скривился в недоброй, пьяной улыбке. — Это еще надо посмотреть!
— Так вот… вы на войне, — повторил Чулков. — Ясно?
Мы молчали, подавленные всем этим. Что он хотел сказать?
— Так вот! Никто не будет заботиться, где вам ложиться, постели разбирать тоже никто не будет… Спали, ели или пили — спрашивать тоже никто не будет. На войне надо самому заботиться о себе. Никому никакого нет дела до того, было вам холодно или жарко. Всем холодно и всем жарко. Война… Этим все сказано…
Мы знали уже кое-что о войне, но пока еще далеко не все, и поэтому слушали его внимательно. Нам пришлось под Москвой попробовать фронтовой каши, но то, о чем говорил Чулков, обжигало нас изнутри, как выпитый спирт. Тогда нам еще не представлялось все таким жестоким и мрачным. Мы, вчерашние школьники, старательно разбиравшие на уроках положительные и отрицательные качества литературных героев, глубоко верили в человечность и надеялись, что она будет сопутствовать нам вечно. На наших пальцах еще были следы школьных фиолетовых чернил, которыми мы писали сочинения о высоких идеалах любви, честности, преданности, торжестве справедливости, ненависти к подлости, трусости, мещанству… И конечно, нам хотелось слышать от старшего не только о жестокости войны. Всю ее суровость и тяжесть мы чувствовали, как никто другой, ибо мы были особо ранимы. Для нас каждый шаг на войне был открытием и потрясением. Нам еще не приходилось до сегодняшнего дня переступать через убитых и пить спирт. А Чулков воевал чуть ли не с первого дня. Побывал в окружении, вышел из него и вынес на себе станковый пулемет! Для нас он бывалый солдат и высший авторитет. С ним мы были готовы идти в огонь и воду.