Глубокое негодование Моцарта, вызванное тем, как с ним обращались придворные вельможи, совершенно недвусмысленно выражено в его письмах парижского периода. Он должен к ним ходить, должен делать все, чтобы завоевать их расположение, ведь он ищет место и нуждается в рекомендациях. Если во время этой поездки он не найдет места, ему придется вернуться в Зальцбург, к своей семье, к своему отцу, который в основном финансировал его путешествие, возможно, к князю-епископу, который может приказывать ему, какую музыку писать и исполнять. В таких условиях Моцарт чувствует себя как в тюрьме. И вот он в Париже дожидается в передних у высокопоставленных дам и господ в надежде заслужить их милость, а они обращаются с ним как с тем, кем он и является, то есть как со слугой, хотя, возможно, и не так сурово, как со своими кучерами, ведь он умеет обеспечивать очень хорошую музыку. Ио он, Моцарт, знает, что большинство — хоть и не все — из тех, чьей приязни он просит, почти не имеют представления о его музыке и уж тем более о его необыкновенном таланте. Сам же он осознал этот свой дар, как мы можем предположить, уже в детстве, когда имел успех как вундеркинд. Потом, вероятно, постепенно крепло — не без множества сомнений — осознание того, что природа его музыкального воображения необыкновенна. А теперь он, который, вероятно, в своих собственных глазах никогда не переставал быть вундеркиндом, вынужден ходить, как попрошайка, от одного двора к другому и выпрашивать себе должность. Почти наверняка он этого не предвидел заранее. Письма отражают, пусть и не в полной мере, его разочарование — и возмущение.
Таким образом, похоже, начиная с Парижа у Моцарта усиливалось впечатление, что не просто тот или иной придворный аристократ унижает его в раздражающей манере, а весь социальный мир, в котором он живет, устроен как-то неправильно. Не следует понимать это превратно. Насколько можно судить, Моцарта не интересовали общие, относительно абстрактные гуманитарные или политические идеалы. Его социальный протест выражался, самое большее, в таких мыслях, как «самые лучшие, самые настоящие друзья — это бедняки. Богачи в дружбе ничего не смыслят!»[11]. Он считал несправедливым то, как с ним обращались, возмущался этим и боролся с унижением по-своему. Но то была всегда сугубо личная борьба. Не в последнюю очередь из-за этого она была обречена на поражение.
Кроме того, как говорилось выше, в личной манере поведения Моцарта было мало той спокойной элегантности, остроумия и легкости в обмене колкостями, с помощью которых в придворных кругах можно провести свою лодку между подводными камнями и отмелями к желанной цели. Трудно решить, не хотел ли он или не мог воспринять придворный канон поведения и чувствования, следование которому в его ситуации поиска места было по меньшей мере столь же важным для успеха, как и музыкальная квалификация. Возможно, сыграли свою роль и неумение, и нежелание. Но, как бы то ни было, здесь мы сталкиваемся с симптомом конфликта канонов, который разгорелся у него внутри не в меньшей мере, чем между ним и другими людьми. Моцарт любил одеваться элегантно в смысле придворного канона. Однако он был не особенно силен в искусстве куртуазного поведения, с помощью которого можно было завоевать расположение людей этих кругов и от которого во многом зависело, насколько они готовы будут хлопотать за соискателя должности. Специфическим искусством разбираться в людях, которое позволяло придворным по своим критериям мгновенно разделять людей на тех, кто принадлежал к их кругу, и тех, кто к нему не принадлежал, и сразу вести себя с ними соответственно, он тоже почти не владел.