Баловнев, привыкший к тому, что перед ним все ходят на цыпочках, просто очумел от моего хамства106. Он, явно, надеялся на укорение, со своей стороны, и покаяние, с моей стороны, а вместо этого получил от меня указание, как не опозорить занимаемое кресло. Немного изменившись в лице, Владлен Иванович вежливо попросил меня выйти из кабинета, но, после этого, ничего никому не сказал, недостачу покрыл… а я уже больше не нахальничал и по межгороду не звонил.
Обидно, но Ирине досталось больше, чем мне. Недостачу и там покрыли, но придали дело огласке, правда, не вынося сора из избы, устроив ей «пескоструйную очистку» на комсомольском собрании института, которую она с честью выдержала.
Снова в мою жизнь вернулись переговорные пункты, очереди в кабинку и монетки на ниточке…
Пенсионерка Анна Сергеевна, бывшая турковчанка, почти всю жизнь прожившая в Москве, неоднократно давала нам с Ириной приют, поскольку у нее была свободная комната в квартире, а сама она, почему-то, довольно редко бывала дома. А если и бывала, то проводила время у телевизора.
Вместе с ней жила мальтийская болонка Жулька и Попугай, имени которого я не помню. Да и было ли оно у него? Звали мы его всегда, или Попка, или Попугай.
А вот с Жулькой вышел у меня конфуз. Слыша, как Анна Сергеевна называет ее ласково Жуля, Жуленька, Жулька и решив, что это сокращение от слова «Жулик», я однажды задал вопрос: «А что? Собачка отливается вороватым характером?» Чем привел бабушку в крайнее возмущение. Кто бы мог подумать, что Жулька на самом деле была Джульеттой! Анна Сергеевна с обиженным лицом, принесла и показала собачий паспорт, где черным-по-белому было написано «Джульетта и что-то еще, которое я позабыл, типа фон-Тан». Но русская гортань непривыкшая к таким оборотам речи снизвела Джульетту до Жульки.
Жулька, по виду обычная собачка, ненавязчивая, большую часть жизни проводящая на своем коврике в бабушкиной комнате, справа от телевизора, отличалась необыкновенной чистоплотностью. Видимо сказывалось, что она «Джульетта фон-Тан». На улице она старательно обходила любую грязь, лужи и окурки, которых, в то время, на улице валялось великое множество. А, если, приводя ее домой, хозяйка, забывала протереть ей лапки, то она разражалась несвойственным для нее громким лаем. И уже через минуту раздавалось: «А теперь вторую лапулечку… вытрем заднюю лапулечку… а теперь носулечку…»
А вот попугай был совершенно неординарным явлением. Настоящий «пиратский» попугай, какого часто рисуют на картинках к произведениям Стивенсона. Громадный — сантиметров тридцатипяти ростом, он походил на обрубок ствола дерева — настолько он был толст. В его оперении, по-моему, собралась не только вся радуга, но, вообще, все цвета, какие может себе представить воображение. Но превалировал зелено-синий с вкраплениями желтого. Цвет холхолка, который он горделиво поднимал по причине и без причины я не помню. Кажется там было больше белого цвета. Очень самостоятельный и самодовольный, он чем-то напоминал попугая Кешу из известного мультфильма. С одной только разницей — Кеша вызывал смех, ну а наш Попугай уважение и даже страх.