… которые иной раз были настолько сильны, что я не мог себя обуздать и входил внутрь, поднимался по широкой лестнице на второй этаж и приближаясь к тридцать девятой комнате, ощущал, теперь уже реально, знакомый, ставший родным, ее запах.
Однажды, когда я стоял у двери в мечтательном оцепенении, из комнаты вышла какая-то женщина и вслед за ней на меня пахнуло этим запахом, резко, как тогда, в мае.
— Какие на вас яркие духи — неожиданно сказал я.
— Ох! Не мои, — возмущенно ответила она — кто-то до нас жил, всю комнату загадил, уж мы мыли-мыли — так и не отмыли.
Бедняжка — она не могла понять, что для меня нет в мире запаха приятней, чем тот, от которого она так решительно пыталась избавится.
Через несколько лет мы с Ириной расстались, расстались навсегда, расстались по-дурацки, безвозвратно и теперь стоило мне только, пусть даже издаля, увидеть общежитьевские корпуса, как сердце начинало болезненно ныть. Я понимал, что счастье ушло и ушло навеки, что его больше никогда в моей жизни не будет и до самой смерти я буду жить без нее. Поэтому чтобы подавить нахлынувшую тоску, я опять заходил в корпус и поднявшись на второй этаж, осторожно, чтобы меня никто не принял за вора, стоял и может чувствовал, а может уже и просто вспоминал этот запах — запах моей любви.
Прошло лет пять и там поселили рыночных вьетнамцев, здание стало ветшать, штукатурка пообвалилась, рамы не закрывались, оно насквозь провоняло креветками и еще какими-то рыночно-вьетнамскими запахами пота и грязного белья.
Все это было как-то символично. Умирала любовь, умирало и здание, понемногу разрушаясь, подобно нашей памяти, которая с каждым прожитым днем, что-нибудь, да забудет.
Горько было смотреть на это разложение, но как-то раз я не выдержал и вошел. Ранее пустой холл у лестницы, где мы временами стояли, болтали, курили, был завешен стираным бельем, которое свисало почти до самого пола. Веревки были натянуты чисто по-восточному — хаотично и мне пришлось пролезать через них, как сквозь лабиринт. Было душно, полутемно и противно, Но, пересилив отвращение, я подошел к заветной двери. Теперь здесь был такой кавардак, что на меня никто не обратил никакого внимания.
Я распахнул дверь.
То, что я увидел не поддавалось описанию — тюки, громоздящиеся до потолка, полуголые, откровенно грязные, дети, то ли возящиеся, то ли играющие на полу, тряпки, тарелки, кастрюли — все вперемежку… и вдруг — тонкий на грани ощущения, сквозь креветочный дух, табачный дым, миазмы немытых тел, ко мне прорвался лучик знакомого аромата. Боже мой — сколько счастья! Я не понимал что это — мое воспоминание или же стены до сих пор хранят его. Да и какая мне до этого была разница. Пусть на мгновение, но былое счастье вернулось ко мне. Я уже не замечал, что стекла побиты, а подоконник загажен — я видел то, что помнил, что хотел видеть — чистую светлую комнату и ее, стоящую вполоборота ко мне, у окна…