Николай, давясь, набил рот отрезом от правого, принялся остервенело жевать. Проклятое пальто было совсем несъедобным, даже разжеванная в кашицу, турецкая дубленая кожа не шла в горло, и ею приходилось отплевываться. Левую руку Краснов давно уже не чувствовал, на ее месте угнездился жгут выматывающей ноющей боли. Правая пока еще действовала, но с каждым разом прижимать ею к себе бесчувственную Полину было все тяжелее. Николай сам не понимал, как до сих пор умудрился не выронить ее и не упасть навзничь рядом.
— Надо попить, — сказал Моня, прикончив кусок рукава. Поднялся, на ощупь нашарил на стене влажный участок, тщательно вылизал, перешел к следующему. — Еще сутки, и все, — сказал он, осушив очередной, пятый по счету, кусок стены. — Нет смысла, благородие.
— В чем нет смысла?
— Ее надо бросить. С ней мы не дойдем. Сдохнем.
— Мы по-любому не дойдем и сдохнем. Только сделать это надо как люди. С честью.
— С честью, — задумчиво повторил Моня Цимес. — У нас с тобой разная честь, благородие.
— Честь у всех одна.
Моня помолчал. Затем поднялся, сбросил пальто, помогая себе ножом, разодрал по шву пополам. Бросил половину на землю, другую зажал под мышкой.
— Разойдемся, — предложил он. — Жратву я вам оставил. Пойду.
— Ступай, — Краснов опустился рядом с Полиной на землю. — И жратву свою забирай. Тебе она еще пригодится. А нам ни к чему. Ну, что стоишь? Иди!
— Зла не держи, — сказал Моня, насупившись.
— Может, еще и помолиться за тебя? — усмехнулся Краснов. — Убирайся! — заорал он внезапно. — Пошел вон!
* * *
Штабс-капитан тайной службы его императорского величества Болотов растасовал колоду, дал подснять поручику той же службы Лешко и раздал. За сегодня они расписывали втроем уже пятую пулю — кроме преферанса, делать на посту было нечего.
— Шесть пик, — открыл торговлю профессор Шадрин и от души хлопнул себя по щеке. — Проклятые комары.
— Шесть треф, — поручик Лешко поворошил уголья в костре. — Давайте после сдачи прервемся, господа. Картошка, знаете ли, спечется.
— Пас, — отказался от торговли Болотов. — Когда спечется, тогда и прервемся. Ваше слово, профессор.
Шадрин потеребил редкую поросль на макушке и застыл, отрешенно глядя в небеса. Болотов переглянулся с поручиком — профессор был со странностями. Впрочем, они все со странностями, взять хотя бы того, который был месяц назад. Шадрин хотя бы в преферанс умеет, хорошо, сучий сын, играет, а тот, как же его… Тверский, Дверский, Шмерский, тьфу, не запомнить никак. Так тот не то что в преферанс, в дурачка не мог, и хлопот от него было столько, что Болотов хотел на прощание поцеловать увезшую профессора бричку.