Особенно нагло вёл себя очкарик: пожарче натопи печь, натаскай воды, вычисти его сапоги до глянца, чтобы в них, как в зеркало, можно было смотреться…
Конечно, обидно выполнять приказания врагов. Но подержать в руках ранец, покрытый рыжей телячьей шкурой, пощупать погоны и пуговицы, полистать журналы с глянцевыми красочными картинками — что ни говори, любому интересно. Это ж первые чужеземцы, которых видит в своей жизни Колька!
Вот Макс Лихтенберг. Возвратится из штаба, разложит на столе фотографии и смотрит на свою жену и троих ребятишек. Снята вся семья возле собственного домика из белого камня с черепичной крышей. И заборчик как игрушка, и травка во дворике подстрижена.
Колька заглядывает из-за спины Макса. Нет, никогда не видал Колян таких ухоженных двориков и таких уютных домов.
Мама не одобряет Колиного интереса к Максу и его фотографиям. Курта же она презирает, не считает за человека: «Не студент он, а безмозглое чудовище!»
Ворвался однажды этот Курт на кухню и швырнул в лицо Елене Викторовне газету «Речь». Её выпускали фашисты специально для населения оккупированных областей, потому она и печаталась на русском языке.
Елена Викторовна нашла отчёркнутую статью «На работу в Германию», и даже губы у неё побелели от волнения.
«Сегодня Брянский вокзал многолюден как никогда. Более 300 человек отправляются на работу в Германию. Привет великой Германии! Она предоставляет русскому народу работу. Русский народ, в свою очередь, показывает дружеское отношение к германскому народу…»
Курт осклабился, ткнул Елену Викторовну в грудь:
— Ты и фсе дедкоф женщин тоже поедут работ Германия! Ха-ха!..
«Вот, значит, как получается, — подумал Коля. — Пришли они к нам из своих ухоженных домов, наши собственные рушат и жгут, а людей насильно вывозят для работы на свою родину. Да ещё и врут при этом, врут о дружбе!»
Макс, когда Курт вышел во двор, тоже заявился на кухню.
— Их бин, — торопливо начал он по-немецки и тут же, мучительно подбирая русские слова, сказал: — Я ест слюсар, то ест слесарь. Я сам рабочий. И я ни раз не стреляйт фаших зольдат… Стреляйт воздух, поверх голова…
В это не просто было поверить. Но ведь Макса никто не вызывал на откровенность. Значит, если он решился об этом сказать, его что-то мучило.
Что? Очевидно, ему было стыдно за Курта, стыдно за то, что делала его Германия с русским народом.
Но сам он боялся этой Германии, фашистской Германии, которая насильно надела на него шинель, вручила винтовку и скомандовала: «Марш!..»
Наружная дверь бухнула, вошёл Курт, громко топая сапогами, и Макс поспешно вышел из кухни в большую комнату.