Может, у них так принято в разговорах ненароком бередить незаживающие чужие раны… Но все-таки в капитане чувствовалась чуткая к чужим бедам деликатность. Заметив, как легкая тень пробежала по лицу моряка, Менджюн почувствовал себя неловко: нельзя по пустякам огорчать хорошего человека. Озорной ветерок ворвался через открытые настежь иллюминаторы и затрепыхал краями плохо прикрепленной к стене морской карты. А чайки по-прежнему летели вровень с судном в куске голубого неба, очерченном иллюминатором. Они то поднимались, то опускались, то исчезали где-то за кормой. Ярко светило солнце. И вдруг у Менджюна на душе стало необычайно легко. Его усталое тело, руки и ноги точно освободились от ненужного груза и испытали облегчение. Так бывало и раньше, в далеком прошлом, когда мысли об убогости жизни загоняли его в темный угол, и куда порой все же прорывались через мрак долгожданные лучики света и надежды.
А любовь… Это совсем другое дело. Для него слово «любимая» никогда еще не звучало так значительно и емко.
— Была бы любимая девушка, разве я так легко покинул бы родину?
Менджюн, как бы в знак того, что извиняться не стоит, примиряюще глядел на своего смуглого собеседника. Тот, прищурив глаза, долго хранил молчание и вдруг решительно отрезал:
— Да, и такое возможно.
Менджюн, услышав примирительный тон капитана, успокоился и, чтобы занять себя, стал крутить пальцами пустую чайную чашку. Капитан продолжал решительно:
— Да, это возможно.
— Н-да…
Еще минуту назад эта тема была запретной, но теперь между ними завязался откровенный разговор.
— Бывает так, что человек обязан выйти в море, оставив на берегу самое драгоценное, что есть у него в жизни.
Видимо, капитан в эти минуты вспоминал свое грустное прошлое. Чувствовалось, что вот-вот польется печальная исповедь старого морского волка о несчастной любви, насквозь пропитанная соленым морским ветром и мрачной, как морская пучина, безысходностью. В эту минуту в капитанскую каюту вбежали несколько матросов и доложили о чепе в машинном отделении. Из их сбивчивой скороговорки невозможно было понять, что именно вышло из строя. Капитан встал с кресла и, кладя руку на плечо Менджюну, на прощание сказал:
— Приходите вечером, попозже. Тогда и поговорим.
В сопровождении матросов он спустился вниз по трапу. Менджюн остался один в пустой каюте. Немного погодя он встал и отправился в свой кубрик, где вместе с ним жил некий Пак из города Хамхын, в прошлом учитель, большой любитель поспать. Почти все время он проводил, валяясь в постели. Менджюн спал на верхних нарах, нижние занимал Пак. Услышав, что кто-то вошел, Пак повернулся лицом к двери. Лицо его заросло, а глаза глядели сонно. Когда Менджюн встретился с ним, он подумал: «Уставший от жизни человек». Собственно, он и сам устал от жизни, но у Пака это было хуже. От него исходило зловоние беспросветности, и Менджюн относился к нему с некоторым презрением. Он усмехнулся, подумав, что коммунисты непременно заклеймили бы подобное отношение как порождение мелкобуржуазной идеологии. Пак, вновь повернувшись лицом к переборке, спросил: