— Я слышал, в Калькутте всем разрешат сойти на берег.
— Тогда и поставите выпивку?
— Ну да.
— А по какому поводу?
— Как по какому? Хе-хе…
Старый морской волк озадаченно посмотрел на него.
Вроде бы простой вопрос, но он не умел объяснить, почему Менджюн ему так симпатичен. Да, видно, умственная гимнастика для него непривычна. Но Менджюн настойчиво переспросил, глядя в упор на оторопело хлопающего глазами старого человека:
— За что же вы собираетесь угощать меня?
Матрос, взваливая на спину свой сундук, бросил через плечо:
— Просто мне так хочется. И все.
Глядя ему вслед, Менджюн подумал, что он молодец, нашел все-таки что ответить. Он собрался было вернуться в кубрик, но раздумал и направился на корму. Почему-то ему особенно полюбилось это место на корабле. Здесь он часто проводил время, когда, хотелось побыть одному, погрузившись в невеселые размышления. В таком настроении ноги сами несли его сюда. Здесь всегда безлюдно, тихо, никаких отголосков людских страстей. Чисто вымытый голый настил палубы, солнечные блики на нем. Прислонившись к поручням, он подолгу наблюдал за дорожкой, которая оставалась позади судна, озабоченно продолжавшего свой неторопливый бег по безбрежному простору океана. В такие минуты почему-то вспоминались школьные годы. Тогда он тоже любил посидеть на солнцепеке и поразмышлять, привалившись спиной к школьному забору. Он с детства людным местам предпочитал уединение. Наедине с собой ему было хорошо. Пусть убогий и бедный, но это его собственный мирок, где он чувствует себя полновластным хозяином. В этот мир никто и сунуться не посмеет. Вот почему он любил уединение. Оно было как нора, где может укрыться слабое существо. Пещера, найденная им для себя на Нактонганском фронте, тоже была такой норой. Ее местонахождение он держал в секрете до конца. Про нее так никто и не узнал, иначе она потеряла бы для него свое значение. Ынхэ знала, но она была там полноправной хозяйкой. Он позволял ей делить с ним этот каменный мешок, как дикий лесной зверь приводит в свое потаенное логово только свою самку и разрешает ей жить там. Да, человек недалеко ушел от животного. Например, он, Менджюн, такой, а каковы другие, не ему судить. Почему ему пришло в голову облюбовать для себя это тесное укрытие всего в несколько метров площадью на фронте, где рекой текла кровь людей, где каждый старался убить, уничтожить возможно большее число себе подобных? Может быть, он действовал интуитивно, спасая собственную жизнь? Или в надежде встретить любимую, Ынхэ, и укрыть ее здесь? Не смеши. Постыдился бы. Для Господа, вершителя человеческих судеб, все люди — на одно лицо, как серые рубашки буддийских монахов. Человек, потерпевший поражение в своей битве, уползает в нору. На белом свете нет ни одного человека, не знающего горечи поражения. Каждому, рожденному человеком, приходится хоть раз в жизни, да испить этой горечи. Другое дело, как на нем отразится это поражение, как он встретит его — по-животному низко или по-человечески достойно. Менджюну совсем не хочется быть героем, выдающимся из общего ряда человеком. Ему больше по сердцу обычные люди. И его место среди них. Остаться безымянным в безымянной толпе. Ему нужен только кусочек собственного мира, пусть величиной с ладонь, и друг, с кем можно разделить это существование. Его личная жизнь должна быть запретной зоной для чужих. Никто другой не имеет права хозяйничать в ней. Но, оказывается, это так трудно, почти невозможно осуществить!