Вообще, когда я сейчас все это пишу, я чувствую себя каким-то атеистическим шпионом, с самой современной аппаратурой, проникшим в святая святых православной аскетической традиции, буквально пролезшим на «небеса» и теперь составляющим отчет о проделанной работе. В каком-то смысле так оно и есть. Во-первых, потому что самые высокие святоотеческие инстанции считают все эти «небеса» прелестью, а во-вторых, эта «работа» была невероятно тяжелой — «адских» переживаний в моем путешествии было значительно больше, чем «небесных». Я испытал огромное облегчение, когда, наконец, выбрался из этой системы мыслеформ с помощью установки на Дао, которое «предшествует Небесам» со всеми их иерархическими чинами. После такого революционного поворота сознания я опять очутился среди обычных живых людей.
Впрочем, вся эта история «вознесения» развернулась значительно позже. А тогда, в кафе, произошел мой первый контакт с этой иерархической системой «служебных сил» и не я ее контролировал, а она меня со всеми вытекающими отсюда чудовищными «посмертными» переживаниями.
Выйдя из кафе мы вернулись в музей. Вечером того же дня, после работы, Аня повела меня в церковь «Всех скорбящих». Я пристроился у свечного ящика, по-прежнему со «спеленутыми» ногами и так во внутренней немоте простоял всю службу. Народу было довольно много, служба шла в правом приделе, в полумраке. Царила атмосфера сосредоточенности, обычная для мест, где собираются все «свои», без посторонних праздных наблюдателей. Аня пела на приходском клиросе — профессионалы в тот вечер не пели, служба была не праздничная. Посреди придела стоял аналой с большим раскрытым молитвенником, за него время от времени вставал псаломщик, чтобы прочитать молитву по ходу богослужения. И вдруг в какой-то момент у меня возникло такое впечатление, или даже полная уверенность в том, что за аналоем, в центре зала стоит гроб и в нем лежит мое тело. Это была не галлюцинация, а уверенное чувство, что я присутствую на своем собственном отпевании. Замечу, что еще днем, когда мы с Аней сидели на Пушкинской, она несколько раз ни с того, ни с сего произносила фразу «отпевать душу». Она была абсолютно убеждена в том, что я погубил свою душу до такой степени, что ее необходимо отпеть еще до того, как умрет мое физическое тело. Вероятно, она этим и занималась, когда я стоял у свечного ящика со «спеленутыми» ногами. Ее убеждение и дело (молитва) каким-то образом передались и мне, причем в таком наглядно-картинном виде с «гробом».
Отчетливо помню дьякона на этой службе и мое обостренное, пронзительное восприятие его громких молитв, резких, отточенных движений и, главное, тот особый световой оттенок пространства, в котором все это происходило, воздух был пронизан каким-то плотным золотистым свечением. Ощущение «светопреставления» на той службе у меня усилилось, хотя вершину его я пережил значительно позже, где-то через месяц после этого. Со светом у меня вообще связаны самые поразительные переживания (ведь свет — это как бы метамыслеформа во всей этой системе духовных метафор) — в общих словах я бы описал «световые» переживания как постепенное «замедление» света и впоследствии полная его «остановка». Конечно, трудно понять, что такое «остановленный свет», ведь такое понятие как «скорость света», сам факт его динамики чрезвычайно абстрактно. Мы знаем об этих его свойствах, но знание это не опытное, а чисто теоретическое. И однако я несколько раз переживал его «остановку», а вместе с ним и остановку самого времени, причем переживал чувственно и осознанно. Ведь скорость мысли, скорость света и время — это один проблемный узел и, вероятно, центральный для понимания природы созерцательных актов. Я не исключаю того, что представление превращается в энергетическую мыслеформу именно потому, что сознание начинает работать в другом временном режиме.