Когда мы вышли из церкви, по дороге в метро я сказал Ане, что подходил под благословение. Она страшно возбудилась и начала настойчиво меня спрашивать, к кому я подходил, кто это был. По выражению ее глаз, ждущих чуда, я понял, какого ответа она от меня ждет, но все как-то не решался произнести это Имя, ибо чувствовал, что, если я скажу, то тем самым впервые открою другому человеку свою внутреннюю реальность, перейду из состояния контролируемого сумасшествия (мало ли что у меня в голове!) в неконтролируемое. И однако желание поделиться необыкновенной «информацией» с человеком, который, как мне казалось, сам находится в похожем состоянии (раздвоения личности), взяло верх над остатками здравого смысла и я, на волне возвышенной эйфории, понукаемый к тому же настойчивым: «Ну, кто, кто же это был?» — ответил ей: «Господь». По сдержанно-восторженной реакции Ани я понимал, что она именно этого ждала. Она деловито, как если бы речь шла о цене на церковные свечи, спросила меня: «И что же Он тебе сказал?». У меня возникло некоторое затруднение. Я чувствовал нелепость в том рифмованном ответе, который я должен был ей сказать: сказал — не отказал, однако, плюнув, повторил ей эту фразу о «не отказал». Она обрадовалась, пробормотала что-то вроде «Слава Богу» и мы вошли в метро.
Мы расстались с Аней на платформе станции «Новокузнецкая». Я поехал к себе на ВДНХ, а она на Курский вокзал. Она жила под Москвой, в Электроуглях и каждый день ездила домой на электричке с Курского вокзала. На прощание она сказала мне: «До встречи в Духе» — и радостно, многозначительно улыбнулась. Ясно, что после всех вышеописанных переживаний, я отнесся к этой фразе с чувством больших ожиданий, которое впоследствии меня не то, чтобы обмануло (встречи состоялись), но привело и меня, и Аню к тяжелым психическим расстройствам. Я лежал в сумасшедшем доме один раз, она, увы, подозреваю, что не без моей помощи, уже три или четыре раза.
Было около восьми часов вечера. Народу в метро ехало довольно много. Я вышел на станции «Рижская» и внизу, у эскалатора, меня неприятно поразил вид раненого человека. Он, с разбитой головой, обвязанной окровавленными бинтами, стоял, прислонившись к будке дежурного по эскалатору. Серьезность его ранения, обилие крови на бинтах, покрывавших почти целиком его голову, как-то странно, скандально не вязались с мирной, обыденной обстановкой вокруг. На него никто не обращал внимания. Эта его зловещая изолированность, отделенность от обычного мира и сама кровавая живописность символа несчастья, от которого все сторонятся, стараются не замечать, была созвучна и моему положению, моей отделенности, придавая ей мрачный, трагический оттенок.