Маша снова сказала мне: «Зачем же плакать, не нужно!», и мы пошли дальше. Подходя к ротонде метро, она меня оттащила от грузового фургона, который медленно, задом подъезжал к табачному киоску. Я видел, что стою на пути машины, но был настолько погружен в себя, что и не подумал отойти в сторону. Вообще с этого момента меня вел по городу четырехлетний ребенок. Вел он меня очень уверенно и твердо, пожалуй, даже с большей уверенностью, с большей какой-то механистической силой, чем та, которую я чувствовал в Анне на пути в фототеку и обратно. Думаю, что впечатление этой силы создавал не ребенок сам по себе, а его принадлежность к законам согласованной реальности, к ее функциональности. Я же, в своей зыбкой «ангельской» реальности, болтался где-то внизу, как привязанная за веревочку игрушечная собачка на колесиках, которую тянула за собой четырехлетняя девочка. Я был погружен в нефункциональное «видение», а не в делание, действование, как окружающие меня люди. Я остро чувствовал невероятную, недоступную мне мощь их реальности — их тел, действий, голосов — и мою собственную отделенность от них, изолированность. Несмотря на то, что я был в очень подозрительном виде, заплаканный, с опущенной головой и со стороны должно было быть очень хорошо видно, что не я веду ребенка за руку, а он меня, никто из множества людей около метро, в поезде и на станциях не вмешался, не поинтересовался, в чем дело.
Я был настолько дезориентирован, что не знал, на какой станции выходить. Мы проехали с ней нужную нам станцию «Кировская» и, вероятно, я, на мгновение опомнившись, сообразил это. Мы вышли на станции «Площадь Ногина» и пошли по переходу, чтобы ехать обратно. Этот переход на «Площади Ногина» остался в моей памяти как чисто метафорический, как «переход» из одного мира в другой: ребенок-ангел переводит своего отца на Ту сторону. Причем так совпало, что в то время по переходу шло непривычно много детей за руку со взрослыми. Интересно, что каждый такой «переход» (всегда по-разному метафоризованный) был «переходом» в более высокие силовые миры, т. е. я все время переходил вверх из слоя в слой ментальной атмосферы коллективного сознательного.
Мы вышли из метро на станции «Тургеневская». Воздух был пронизан светлым искрящимся снежком. Войдя во вхутемасовский двор, у подъезда мы столкнулись с бабушкой (матерью Веры), собравшейся идти в магазин. Она взяла у меня ребенка, а мне дала ключи от квартиры. Лифт был сломан и я пошел пешком на 3 этаж с тяжелыми досками и сумкой. Помню, что я почему-то оглушительно, с большим вкусом, как слон: топал, поднимаясь по лестнице. Подъем давался мне легко, несмотря на высоту дома и тяжесть вещей. Причем я был полон чувства мистической приятности от очередного «вознесения», т. е. подъем по лестнице был также метафоризован, как и «переход». Оставшись, наконец, один, я ощущал себя необыкновенно мощным — под стать своему слоновьему топанью, а может быть, и наоборот, топал от избытка этой мощи, звериной какой-то силы. Постепенно, по мере подъема звук топанья приобрел магическое значение: я то ли оповещал «невидимые силы» о своем прибытии, то ли распугивал их. Во всяком случае, войдя в темную квартиру, где жили еще несколько соседей, я ничуть не ослабил своего топанья, напротив: с жутким, сладострастным грохотом архангела Гавриила, явившегося в силе своей, прошелся по коридору к нужной мне двери — уж тут явно с целью распугать невидимые враждебные силы в настороженном полутемном коммунальном коридоре. Однако на мой чудовищный шум никто не появился и я благополучно, без скандала, вошел в комнату, где когда-то жили П. Митурич и сестра Вел и мира Хлебникова Вера Владимировна, сел на диван напротив окна и стал рассматривать какие-то книги по искусству.