Каширское шоссе (Монастырский) - страница 19

21

Мы вышли из подъезда, завернули за угол и пошли между высокими сугробами по тротуару улицы Кондратюка. Немного погодя на меня вдруг опять накатил приступ плача. Я остановился и начал всхлипывать — из глаз моих потекли слезы. Так я стоял посреди тротуара, вокруг шли люди, я стоял в зимней шапке с опущенными ушами, в одной руке держал доски, в другой сумку и плакал минут пять. Ребенок мой находился рядом и время от времени каким-то не детским, совершенно спокойным голосом и с улыбкой, говорил мне: «Зачем же плакать, не надо». По-моему, именно из-за необычной ее реакции на мой плач (ей было тогда 4 года) я начал постепенно приходить в себя. Потом она вдруг сказала, что сейчас придет мама. По ее странной, отвлеченной интонации — она как-то равнодушно, незаинтересованно сказала об этой «маме», — я понял, что она вряд ли имела в виду Веру. Скорее всего либо мою мать, которая должна меня успокоить, либо какую-то мистическую, «служебную» маму — нечто вроде Богородицы. Я мгновенно перестал рыдать и спросил у нее, о какой маме идет речь. Она мне ничего не ответила, улыбнулась, сказала: «Ладно, пойдем!», потерла варежкой выщерблены на доске и мы пошли дальше.

Плакать же я тогда начал, вероятно, о своих грехах как бы совсем в близком преддверии суда за них. Причем грехи воплотились для меня в тяжесть вещей, которые я нес, то есть в доски и в сумку. Выщерблены на одной доске представлялись мне почему-то особенно тяжкими грехами. Одна половина распиленной доски олицетворяла мои грехи, другая половина — грехи моей жены. Именно на ее доске были эти выщерблены, означающие аборты (религиозное сознание, к сожалению, крайне эгоистично до определенного этапа). Впрочем, к моему «греховному грузу» принадлежала еще и тяжелая сумка. Интересно, когда я сейчас описываю все это, о некоторых эпизодах мне писать приятно, другие же, напротив, вспоминаю с трудно преодолеваемой скукой. Я подметил, что приятные для описания эпизоды, это те, где я вспоминаю состояние нерефлексирующего сумасшествия, в сущности, счастливейшие, всепоглощающие состояния безумия, те времена подлинного, натурального сумасшествия, проникнутые полнотой веры, по которым у меня и теперь возникает ностальгия (возникала во всяком случае некоторое время после «возвращения»).

22

В полной уверенности близкой расплаты за грехи, понурив голову, я перешел широкую мостовую перед кинотеатром «Космос» и вышел в сквер по пути к метро «ВДНХ». Маша шла рядом со мной, держась за сумку, по-прежнему торжественно, сосредоточенно и серьезно улыбаясь. Посередине сквера у меня было одно важное переживание, связанное с «опредмеченными» грехами. Мне было все труднее, тяжелее их нести, особенно доски. Я остановился и, не выпуская их из рук, стал молиться. Почему-то было важно, чтобы я держал их до конца, то есть до тех пор, пока рука сама, от невыносимой тяжести, не разжалась и доски не упали на снег. Это странное на первый взгляд упорство — в нормальном состоянии я бы их, конечно, просто поставил на снег, чтобы передохнуть, — было связано, вероятно, с выданным к исполнению программой коллективного сознательного императивом «претерпевший до конца спасется». Разумеется, тогда эта фраза никак не фигурировала в моем сознании — происходило ее психодраматическое переживание. Мне было просто важно, непонятно почему, претерпеть до конца режущую боль от веревок, которыми были связаны тяжелые доски, что я и сделал. Помню, мне было не только физически невыносимо мучительно, но и страшно. Но зато потом, подняв вывалившиеся у меня из рук доски, я с удивлением отметил, что они почти ничего не весят, и я уже не замечал их тяжести до самого конца пути. В конце этого трудно «выносимого» эпизода я опять расплакался от горя, правда, уже с некоторым облегчением.