Чем дальше мы уходили от музея, тем глубже я погружался в бред отношения и в искаженное восприятие действительности, или, как тогда я это называл в согласии с православной аскетической традицией — в прелесть. Прелесть — это очень коварная вещь, вроде «прихода» у наркоманов. Восприятие искажается как бы в хорошую, положительную сторону — все кажется необычным, новым, захватывающим дух. Помню, в то время я очень боялся прелести, но не умел ей противостоять — уж очень тотальные, необыкновенные и сильные возникали эффекты.
Аня совсем уже превратилась для меня в какой-то ангел-паровоз: я держал ее под руку, вернее, моя левая ладонь как неодушевленный, механический предмет была засунута между ее локтем и телом, и я тащился за ней, чуть позади нее, ощущая рукой металл ее тела. Я чувствовал, что внутри нее работает какой-то поршневой двигатель, мотор вместо сердца — как поршень он стучал в ней, и через руку мне передавались его вибрации, колебания нечеловеческой силы. Время от времени она довольно громко и без видимых причин топала сапогом об асфальт. Одним словом она была не человек, а именно какая-то машина, ангел-тягач, который меня и тянул вперед. Меня поразила и подчинила тогда эта сила и мощь. Свою собственную слабость, подчиненность тем колоссальным энергиям, среди которых я вдруг очутился, я чувствовал еще и физиологически: у меня очень сильно, через определенные промежутки времени, сводило, спеленывало и подкашивало ноги. Я был неустойчив в такие моменты как пьяный. Чувство «спеленутости» было необычным, как во сне, мне приходилось прилагать усилия, чтобы как-то контролировать свое движение. Как будто я снова превратился в младенца и учился ходить (вероятно, тогда я физиологически переживал метафору «спеленутый грехами», часто встречающуюся в молитвенных текстах, т. е. ее мыслеформу).
Однако, тогда этот эффект, как бы отсутствия во внешнем мире, выпадения из него был весьма приятен и комфортен, я чувствовал какую-то безопасность: внешний мир как бы изолирован, он не может причинить вреда, ибо как-то чудесно замедлен и умален в людях и в предметах, подавлен моей раздувшейся ментальностью, стихией ума, которую я тогда воспринимал совершенно эмпирически. Все это очень походило на рассказ Уэллса «Новейший ускоритель», где под влиянием волшебного эликсира, замедляющего время, персонажи рассказа совершенно изолированы от окружающего мира другой временной длительностью. Но тогда, разумеется, никаких аналогий с этим рассказом не возникало, я был полностью поглощен необычностью происходящего со мной. Ощущение безопасности было и радостно, и в то же время казалось объективным. Например — и так бывало не однажды впоследствии — в страшной толкучке часа пик на какой-то станции метро, где у эскалатора скопилась чуть ли не тысяча плотно прижатых друг к другу людей, я, находясь в самой гуще, был окружен как бы запретным пустым пространством — никто ко мне не прикоснулся за те 8 — 10 минут, пока я добирался до эскалатора. Как объяснить эту «неприкасаемость», не прибегая к допущению возможной взаимосвязи, определенно настроенного сознания и предметной реальности через объективно существующее психоэнергетическое поле коллективного сознательного (то, что в теологии называется «Логосом»), особенно в их пространственно-временных, в сущности, довольно абстрактных контаминациях, я не знаю.