Переживание этого грандиозного, тотального (вернее — танатального) покоя трудно назвать комфортом или наслаждением. Я как бы обрел полную нерефлектированность и бесчувственную завершенность, когда все видимые, а главное — невидимые (энергетические, силовые) миры отстранены, и твое остановленное «я» в уме и чувстве незаинтересованно созерцает окружающее. Мир как бы разделился на две равноценные части, существование которых зависело друг от друга. С одной стороны — бытие во всем его разнообразии видимых и невидимых проявлений, с другой — небытийный, несуществующий я. Мое «я» как бы целиком заняло место успокоенно-небытийной половины мира — во всей его космической полноте.
Я сидел на переднем, высоком кресле справа от кабины водителя, погруженный в это живое небытие, в завершенность, и мое сердце иногда только каким-то подтверждающим чувством равнодушного родства отзывалось на массивную вечность камней, из которых были построены дома, видные из окна троллейбуса. Все живое, движущееся — люди, их невидимые энергетические матрицы ангелов, серафимов и т. д., даже деревья и трава — были чем-то легким, текучим, незавершенным и чуждым мне из-за этой своей незавершенности. Колоссальные бесплотные энергии, в которых варилось все это движущееся бытие, не касались моего покоя, не проникали в меня, ибо физиологическое чувство завершенности, целиком поглотившее мой ум, было неизмеримо сильнее любых других энергий, участвующих в телеологии развертывающегося бытия, где предметность каждой отдельной единицы (особенно людей) была двусмысленной, ибо являлась как бы полусредством в этом грандиозном фантомном процессе «домостроительства», в то время как предметность камней как чистого средства, из которых складывались настоящие дома, была совершенно реальной. Я как бы выпал из бреда бытия, из Логоса (в котором протекает наша жизнь) в реальность сущего, где действуют только законы нормального функционирования предметности и где чувство тоже предметно (то есть чувство завершенности, покоя и согласия становится самодостаточным «чувством-предметом», предметно связывающим его в переживании родства с другой предметностью).
Можно сравнить то мое состояние, причем значительно уменьшив его «космичность», с дремотой сделанного из алмазной глыбы огромного слона, на которого, как снежок, сыпятся крошечные пушинки и перышки серафимов и херувимов, невидимо управляющих видимым миром. Энергия этих титанических мыслеформ была просто неощущаемой мной пылью — столь велико было силовое отстранение завершенности, покоя.