В то время я еще не мог спокойно и отстраненно созерцать свои собственные энергетические галлюцинации, а был полон запала и решимости заняться в этом «внутреннем мире» каким-то делом, тайным апостольством, своего рода магическими махинациями и манипуляциями, в результате которых я должен был втянуть в этот мир Аню. Мне было невыносимо одиноко в измененной реальности. Причем тогда мне было совершенно «ясно», что нужно делать, чтобы это осуществить. Я не принимал в расчет реальность — естественные склонности, культуру, предметность, экзистенциальную свободу намеченной мной «жертвы» в лице Ани. Тогда я думал, что Аня не могла попасть в мой мир метанойи (измененного состояния ума), потому что не была достаточно искренней в своем покаянии (скорее всего, она то же самое думала про меня — православная аскеза подозрительно относится к предметности и в отношениях между мужчиной и женщиной здесь как бы заранее задается рассогласованность). Однако тогда мы принадлежали к одному духовно-идеологическому ареалу, к одной мандале руководства коллективного сознательного и у нас с Аней возникали всевозможные «контакты», индукция, двойные аберрации и вообще «духовные битвы», подробно описать которые невозможно да и не нужно. Духовная реальность была тогда для нас не миражом, не перевалом, а целью. Стена иллюзий, отгораживающая нас от реального мира, возвышалась в «небо» до бесконечности — ангелы, архангелы, начала, власти, силы, царства, господства, престолы, разного рода «боги», херувимы, серафимы, наконец Бог в различных языковых ипостасях. Надо было обладать невероятной наглостью и нахальством, чтобы относиться ко всем этим силам, мыслеформам (включая сюда и сатану, дьявола) как к перекладинам лестницы, к подсознательным установкам твоего собственного ума, чтобы во что бы то ни стало преодолеть эту стену и вернуться опять к нормальному человеческому состоянию, нормальному функционированию и предметности. У меня эта наглость, вероятно, возникла из-за переживания «алмазного слона», откуда и наметился «курс» на предметность, необщезначимость и экзистенциальную самодостаточность «здесь и теперь». Дело здесь, думаю, в том, что в системе христианских мыслеформ «бог, почивший от всех своих дел» — мыслеформа для мужчины, в то время как для женщины «высшей» мыслеформой является Богородица — в каком-то смысле служебная сила. Насколько я знаю, только в буддизме и индуизме (Вирадж) существует аналогичная мыслеформа завершенности для женщины, возможность физиологического и ментального согласия и «духовного» равенства. Хотя в своем окончательном опыте «ментальных» странствий я совершенно достоверно обнаружил, что область реального согласия между мужчиной и женщиной — это естественность и культура, которые в равной степени доступны и той, и другой стороне для нормальных отношений, а все архетипы и мыслеформы рассогласованности, которые существуют в коллективном бессознательном, могут быть лишь предметом отстраненного рассмотрения как «низовые» с этой площадки согласования — естественности и культуры. Но до этой точки зрения мне было тогда еще очень далеко, я был заброшен в самые глубины рассогласованности, где, увы, чаще всего и протекает вся наша жизнь, не проявляясь, конечно, в таких клинических формах, как у меня, но незаметным образом большинство наших мотиваций и «сознательных» поступков коренятся именно в этих глубинах коллективного бессознательного.