Дело, вероятно, было в том, что на нее накатила волна «блудной» брани, «космической» либидозности. Но, в отличие от девушки из Исторического музея (которую я сам индуцировал своей «намоленностью» или что-то и этом роде), Аня понимала, что с ней случилось, хотя и не могла сразу побороть в себе эту волну. Наконец глаза ее окончательно прояснились и она сказала мне совершенно ясным голосом: «Ты что, не чувствуешь, что с тобой говорит змея?». Она придавала абсолютное значение всем этим чувственным аберрациям, совершенно не интересуясь их психофизиологической природой. Змеи, дьяволы, ангелы и прочее были для нее неопровержимой реальностью. На ее вопрос я постарался как можно спокойнее ответить, что почему же змея, змеи живут в лесу, в пустыне, а здесь ничего этого нет, просто у тебя, мол, возникла такая чувственная аберрация, отождествление, и в конце концов быстро перевел разговор на что-то постороннее, бытовое. Но она была настолько измучена и обессилена своей эротической вспышкой, что положила голову на руки и выключилась из разговора. Я ушел к себе наверх.
Происхождение «блудной» брани мне кажется довольно простым. В молитве «Господи, помилуй», слово «помилуй» — полисемантично, в нем есть значение «миловать» (давать наслаждение), из-за этого значения у молитвенника начинает сильно фонить основной физиологический центр «милования» — половой. Если бы на русский язык Иисусова молитва переводилась «Господи, прости!», вряд ли бы появлялись «блудные» брани. Скорее всего у молитвенника возникало непреодолимое желание пойти в милицию, в КГБ и вообще влечение к милиционерам, следователям и т. п.
Как-то раз я стоял у окна пустого музейного зала и смотрел на улицу. Вскоре ко мне подошла Аня. Она сказала, что ей подарили новый образок Николая Мирликийского. Я попросил показать, повертел его в руках и вернул ей. Она встала рядом со мной, облокотившись на подоконник и некоторое время смотрела вниз на улицу. Вдруг она выпрямилась, повернулась спиной к окну и довольно громко, измененным голосом, как из бочки, сказала: «Ну как тебе в том пространстве, куда ты гак рвался, нравится?». При этом она стояла ко мне в профиль. И с этим ее профилем стало происходить что-то ужасное. Он стал буквально наливаться и оплывать какой-то кошмарной энергией. Отливающая тусклой бронзой кожа застыла и лицо превратилось в металлическую маску космического зла. Я не мог себе представить, что человеческие формы, да и просто формы могут целиком поглощаться, лишаться своей предметности и наполняться живым символическим отношением абсолютного демонического зла. Передо мной стоял совершенно живой, достоверный демон. Это было не уродство, не выражение лица, а просто само лицо поглотилось этим абсолютно злым началом, ни на кого конкретно не направленным, в том числе не направленным и на меня. Она просто стояла рядом со мной, молча, и от ее радиирующего бронзой лица в пространство излучалась эта жуткая металлическая энергия. Самое интересное, что я был не испуган — настолько это было нереально, иномирно, — а поражен грандиозностью этой преобразившей симпатичную, милую девушку силы зла. Отождествление длилось недолго. Космические потоки зла постепенно схлынули с ее лица, произошло какое-то его размагничивание, очеловечивание форм. Она как бы очнулась от кошмара, отсутствия: у нее потекли слезы, она грохнулась на колени, достала с груди новый образок, который только что мне показывала, поцеловала его, потом, пошатываясь, встала, и, оглянувшись на меня с выражением безнадежной тоски, поплелась, понурив голову, в комнату.